Русский Вольтер. Герцен: диссидент, писатель, утопист. Очерки жизни и мировоззрения - Владимир Владимирович Блохин Страница 12

Национальное пространство для Герцена бесплодно – ни Петербург, ни Москва! Не лучше общество: «В Петербурге все люди вообще и каждый в особенности прескверные. Петербург любить нельзя, а я чувствую, что не стал бы жить ни в каком другом городе России (курсив мой. – В.Б.). В Москве, напротив, все люди предобрые, только с ними скука смертельная; в Москве есть своего рода полудикий, полуобразованный барский быт (курсив мой. – В.Б.), стирающийся в тесноте петербургской; на него хорошо взглянуть, как на всякую особенность, но он тотчас надоест»[117].

Бессмысленность жизни в России – вот основное чувство Герцена. «Из этого ясно, что кто хочет жить телом и духом, тот не изберет ни Москвы, ни Петербурга. В Петербурге он умрет на полдороге, а в Москве из ума выживет…. Есть стороны в московской жизни, которые можно любить, есть они и в Петербурге; но гораздо более таких, которые заставляют Москву не любить, а Петербург ненавидеть»[118].

В другой работе, написанной в том же жанре, – «Новгород Великий и Владимир-на-Клязьме» (Новгород, 1842 год) Герцен привносит новые характеристики. «Недостаточно знать Петербург и Москву; для того, чтоб знать Петербург и Москву, надобно еще заглянуть на то, что делается вокруг них». Вот она, Россия, по Герцену: «Калуга производит тесто, Владимир – вишни, Тула – пистолеты и самовары, Тверь извозничает, Ярославль – человек торговый… Климат Москвы с ее присными принадлежит к тем вещам, которых вся характеристика состоит из отрицательных качеств: не холодный, не теплый; кукуруза не растет, яблони не мерзнут»[119].

Словом, особой радости страна автору статьи не приносит. География России для Герцена блекнет, да ведь и история страны темна и деспотична. Так, Герцен пишет о деспотизме Ивана Грозного, который своей «долбней» угробил республиканизм Новгорода. «И Новгород был столицей, и поважнее – он был республикой, насколько можно было быть республикой на Руси. Душить его принялись мастера не татарам чета: два Ивана Васильевича да один Алексей Андреевич… В соборе хранится, как я сказал, долбня, а в губернском правлении в золотом ковчеге – записка Аракчеева к губернатору о убийстве его любовницы»[120].

Скудость и мерзость русской природы в восприятии Герцена, неприятие самого исторического пространства (и прошлого – Москва, и настоящего – Петербург), деспотизм с «вечной долбней» убеждают Герцена в бессмысленности жизни в России. Она для него – безликое пустое пространство, лишенное человеческих лиц. Ни молекулы теплого чувства не излучают герценовские сравнения. «Герцен касается в нем лишь отрицательных сторон русской жизни, проявлявшихся в быту Петербурга и Москвы», – заметил Эльсберг[121].

Откуда такой раздраженный нигилизм, холодное, лишенное светлых чувств восприятие жизни? Было бы несправедливо говорить о Герцене, который не любил бы ту же Москву или не впечатлялся милыми пейзажами. Да и будучи заграницей, Герцен не перестанет грезить пейзажами русской жизни. Ответ, думается, коренился в обстоятельствах его жизненного пути, связанного с конфликтом с властью. Вступившись за Огарева, Герцен 21 июля 1834 года был арестован и сослан в Пермскую губернию, вскоре замененную Вяткой, где сошелся с провинциальной интеллигенцией. Здесь генерировались оппозиционные смыслы неприятия существующего порядка вещей, велись «беседы с любовью и негодованием». Именно в годы ссылки он знакомится с репрессированными поляками-повстанцами, высланными за участие в восстании 1830-х годов, внутренне ощущая с ними не только общность судьбы и положения, но и единство неприятия государственной власти. Полонофилия Герцена, таким образом, имела жизненные корни.

«В Вятке Герцен прочитал знаменитые “Философические письма” Чаадаева»[122]. А ведь в судьбе Чаадаева, с которым Герцен был знаком, можно было угадать и собственную судьбу! Сколько было родственного у них – от служения идеи до самого стиля мышления, блистательного интеллектуализма обоих. Не только картины русской жизни с бюрократическим произволом и тупостью местных чиновников, тяжелое положение крестьянства отвращали Герцена, но и сами факты унижения, которые претерпел сам Герцен от власти, олицетворяемой им с Николаем I и родом Романовых.

В июле 1839 года с Герцена был снят полицейский надзор, и он получил право проживать в обеих столицах, участвовать в полноценной идейно-литературной жизни. Однако обстоятельства не отпускали: переехав в Петербург, он в письме отцу сообщает о слухах, ходивших в городе, нелестно отзываясь о местной полиции. Перлюстрированное письмо попадает на стол Николаю I, по указу которого Герцена ссылают в новгородскую ссылку с запретом жить в столицах. Унижение личного достоинства, «свободы лица» было беспрецедентным. Ситуация убеждала не только в необходимости борьбы с властью, но и в потребности покинуть Россию. В годы новгородской ссылки интеллектуальный протест Герцена наполняется идеей действенной борьбы против режима и самого Николая I. Фигура царя на годы станет самой ненавистной для оппозиционера, а борьба с ним примет бескомпромиссный характер. Оппозиционность Герцена приобретала характер мести, имела личные мотивы, а нравственное унижение, которое он испытал, будучи в ссылке и на свободе, вплоть до отъезда было трудно пережить[123].

На мотив ненависти к николаевской системе накладывались и присущие Герцену жизненные установки. Герцен, не будучи христианином, просто не мог и не хотел смиренно принять жизнь как она есть, перестрадать, а с борьбой против окружающего мира связывал свое будущее. Нестор Котляревский верно подметил, что «жизнь была надломлена и человек был отброшен с большой дороги на проселочную. Пришлось перенести одно из нравственных унижений, которые не забываются и грозят испортить человеку характер. Первое выступление и первое “действие” принесло одно лишь разочарование и напомнило о том, сколь жизнь бывает беспощадна к мечте…»[124]

Достоевский, размышляя о природе российского диссидентства, обратил внимание на психологические предпосылки антигосударственного отчуждения, связывая их с культурным отрывом от почвы. И Герцен «был продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde[125] прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малыми исключениями истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический»[126]. Оценка верна! Достоевский прозорливо разглядел натуру, характер