Отечество. История о войне, семье и совести в нацистской Германии - Буркхард Билгер Страница 12

колоннад получили стены из прозрачного стекла. Стоя под куполом Рейхстага, можно было заглянуть буквально в парламентские палаты внизу. Германия – когда-то заклятый враг Советского Союза и Западной Европы – стала жизненно важным мостом между европейцами и Россией. Про Ангелу Меркель, свободно владевшую и русским, и английским, говорили, что с ней единственной из западных лидеров якобы считался Владимир Путин.

И тем не менее, несмотря на политическое объединение, душа Германии оставалась разделена. Дело было не только в том, что на востоке жилось беднее, а средний возраст стал выше – сразу после открытия границы миллионы молодых трудоспособных немцев ринулись на запад[57], – не в более высокой безработице и относительно низкой доле приезжих. Штука в том, что две части одной страны по-разному относились к прошлому. Восточных немцев, оказавшихся в соцлагере, приучили к мысли, что они не несут особой вины за нацизм. Неважно, что в 1933 году жители Восточной Германии отдали за нацистов больше голосов, чем за любую другую партию. Их потомки стали духовными наследниками берлинских коммунистов двадцатых и тридцатых годов – наследниками героического сопротивления.

Напоминания о прошлом подстерегают вас в Берлине на каждом шагу, как школьный учитель с линейкой: мемориалы, бункеры и фрагменты Стены, тюрьмы Штази и руины штаб-квартиры СС, в которых устроен музей «Топография террора». Тем не менее город создавал ощущение удивительной легкости по отношению к собственной многострадальной истории. Даже советской армии, которую давно вывели и по уходу которой мало кто горевал, разрешили оставить в городе свои монументы – двенадцатиметрового солдата, попирающего свастику, и ряды белых саркофагов, украшенных золочеными цитатами Сталина. Внутри Рейхстага русские надписи на стенах тщательно переведены для посетителей: «Смерть немцам»[58].

На Западе все было наоборот. Прошлое, казалось, накладывало свой отпечаток на все, но напоминания о нем найти было непросто. Отчасти это объяснялось благосостоянием западных немцев, которые смогли позволить себе тщательнее подойти к делу восстановления страны, чем восточные немцы, а отчасти – намеренным стиранием памяти. В Берлине на тротуарах сверкали маленькие бронзовые таблички, вмонтированные между камнями, – Stolpersteine, или «Камни преткновения». На них – имена немецких евреев, когда-то живших по этим адресам, обычно с датой депортации и причиной смерти. В Мюнхене городской совет запретил устанавливать камни преткновения. Некоторые баварцы говорили, что эти таблички – как бельмо на глазу и оскорбление памяти тех, кого они должны были чтить. «Люди, погибшие в Холокосте, заслуживают большего, чем табличка на пыльном тротуаре», – заявила в 2015 году бывшая председательница Центрального совета евреев Германии Шарлотта Кноблох[59]. В Филлинген-Швеннингене – ближайшем к Херцогенвайлеру городе – районный совет дважды отклонял предложение установить таблички[60].

Чем дальше на юг, тем больше прошлое, казалось, исчезало. За Штутгартом, на зеленых холмах Баден-Вюртемберга, деревни имели вид совершенно игрушечный: свежемощеные улицы, аккуратные, с иголочки, сады. Даже леса выглядели тщательно ухоженными. Перевоплощение страны казалось настолько полным, а хирургическая операция настолько бесследной, что это даже немного пугало. «Как будто огромное поле для мини-гольфа», – сказал мой сын Ханс. Но и пользу от такой операции сложно отрицать. Немцы работают меньше и живут дольше американцев. В стране меньше бедности и на треть меньше насильственных преступлений. Из других достижений – сбалансированный бюджет, как минимум месяц отпуска и от двенадцати до четырнадцати месяцев декрета для матерей и отцов. Через несколько месяцев после нашего приезда мне на глаза попались результаты опроса более двадцати тысяч человек в двадцати странах, согласно которым Германия заняла первое место в списке стран, вызывающих максимальный восторг, хотя в рейтинге самых любимых до лидирующих позиций ей было далеко[61]. Британская Daily Telegraph писала: «Мир проголосовал, и лучшая в мире страна… Германия?»[62]

Перемены не обошли стороной и Херцогенвайлер. За годы, прошедшие после моего первого приезда, деревня превратилась в зажиточный спальный пригород – звуки сельхозтехники в ней давно стихли. Сеновалы в основном исчезли, крестьянские дома были перестроены или отремонтированы, их бутовые стены заново отштукатурены и побелены. В 2008 году деревня отметила восьмисотлетний юбилей, хотя по внешнему виду догадаться об этом невозможно. Застройка в ней так же упрямо однотипна, как и почти везде в Германии: черепичные крыши, оштукатуренные стены, темные деревянные оконные рамы. Один стиль на всех. Жилищная проблема в Германии, судя по всему, решена, так же как решены проблемы государственного управления (за них отвечают центристы), транспорта («Мерседес») и салата (жуткая тарелка-ассорти). Все это логично и вызывает уважение – немецкие дома строят на века, подобно бомбоубежищам, – но есть тут и ноющее чувство самоумаления. Если стираешь историю, то вместе с тяжелыми ее страницами теряешь и ее красоту.

Мама в детстве почти каждое лето проводила в Херцогенвайлере. Для ее семьи там была вторая родина, где жили самые преданные друзья и самые верные родственники. Именно туда они бежали во время войны и именно там проводили отпуск в мирное время. Шварцвальд, казалось, вмещал в себя все то, чем Карл восхищался в своей Германии: древнюю историю и природную красоту, поэзию и грубый практицизм. Но там же впервые дала трещину его вера в немецкое общество, там же были посеяны семена его политических убеждений.

Каждое лето, после окончания учебного года, Карл паковал вещи и вместе с семьей отправлялся в двухчасовую поездку на север от Вайль-ам-Райна. Мамины воспоминания о тех временах как будто принадлежат другой эпохе: предрассветные прогулки по полям вместе с братьями, с косой наперевес, сбор смородины в лесу в июле, ежевики в августе, а затем клюквы и слив ближе к концу летней жары. С заходом солнца они катили домой на велосипедах с полными корзинами, а ночью у костра отделяли плоды от колючих листьев. Когда они снова приезжали в гости в октябре, в погребе уже лежала картошка, а амбары ломились от запасов. Воздух становился бодряще-холодным и напитывался дымом: наступало время мясных заготовок. Мамины глаза никогда так не светились от счастья, как когда она рассказывала про изготовление кровяной колбасы. К концу февраля деревенские снова выходили в поле, собирали камни, вывороченные из земли морозами, расчищали землю под новую траву на сено: времена года завершали свой оборот.

На городскую девушку земные ритмы действовали завораживающе, но для деревенских это была неумолимая обыденность. Единственная передышка у них случалась по воскресеньям, когда женщины по очереди ходили в церковь и готовили суп на обед, а после обеда два часа сидели у кого-то в гостях. В сравнении с ними мама была «ветреной» гостьей – залетной птицей, исчезавшей, как только заканчивались ягоды. Однажды осенью, когда они с тетей Элизой ходили по полю, подбирая остатки твердой краснозерной пшеницы, мама совершила ошибку – захотела поделиться своими мечтами. Хочу, мол,