Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу… - Людмила Владимировна Вебер Страница 12

– Телефоны? Правда?

– Да! Только тсс! Молчи об этом!

– А сколько тут, «на карантине», держат?

– По правилам до десяти дней максимум. Но чаще всего день, два, не больше. Из этой камеры при мне четверых девчонок привели и вывели уже на следующий день. А меня – все никак. Не понимаю, почему!

Ну я-то точно не смогла ей ответить, почему… Для меня все услышанное и увиденное было абсолютной terra incognita… И я погружалась в это, потому что была вынуждена… Волей-неволей. И волей-неволей мне пришлось осваиваться в этом очередном пристанище.

Карантинная камера была рассчитана на четверых – вдоль стен стояли две двухэтажные металлические кровати. Или «шконки», «шконари» по-тюремному. Жаргонными тюремными обозначениями спальных мест, а также ряда других предметов или действий пользовались, наверное, процентов девяносто заключенных. Не из-за того, что это было обязательным или это было «круто». А просто потому что это было удобно. Когда говорили, к примеру, слово «мойка», все понимали, что речь идет о тонком железном лезвии, вынутом из одноразового бритвенного станка. Одно точное слово вместо нескольких. Просто и практично.

Также и со шконкой. Что это такое? Это точно не кровать, не постель. Все мы знаем наши родные кровати и постели, и называть так это железное чудовищное устройство было бы кощунством. Поэтому – да, шконка. Убогое слово для убогой мебели. Но поначалу я с трудом выдавливала из себя это слово. Говорила «спальное место» или просто «место». То ли у меня было что-то вроде идиосинкразии к тюремному сленгу, то ли, избегая жаргонизмов, я подсознательно отгораживалась от новой жуткой реальности… Не знаю…

Анфиса расположилась на одном из нижних мест, а я – напротив нее, тоже снизу. Мы словно в карикатурном купе поезда.

Я застилаю постель, иду в туалет. Радуюсь, что пусть он и замызган, пусть с запашком, но находится в маленькой отдельной комнатке с дверью, с нормальным «человеческим» унитазом.

Мне очень хочется пить. Анфиса говорит, что единственное, что тут можно сделать, – это пить воду из-под крана, так как кипяток здесь не разносят. Она посоветовала налить воду в кружку и сначала дать ей отстояться. Наполнив кружку, я постигаю смысл ее слов: вода в ней – молочно-белая. Коктейль из хлорки? О-о-о…

Анфиса достает сигареты и спрашивает, направляясь в туалет:

– Ты куришь?

– Нет…

– Ого, тяжело тебе будет!

– Почему?

– Ну, понимаешь, в тюряге все курят… И в камерах все время дым стоит, будешь дымом дышать…

Анфиса закрывается в туалете. И вдруг я слышу, как она начинает кому-то кричать:

– Мишк! Ты там? А ко мне опять новенькую завели!

Глухой мужской голос отвечает что-то типа: «Красивая? Не хулиганьте там!»

Анфиса смеется, шутит в ответ, снова смеется, и этот незатейливый разговор длится довольно-таки долго.

Когда Анфиса выходит из туалета, поясняет:

– В соседней камере пацаны, познакомилась с одним…

– Как познакомилась? Где?

– Да нигде – только через туалет перекрикиваемся. Но он хороший пацан – вот сигареты передал.

– Но вы же громко кричите. А если услышат?.. Что будет?

– Да не услышат! Тут вообще никто не ходит. Даже если надо, не дозовешься никого…

Наконец, выключается свет, загорается ночник над дверью. Отбой. Нужно ложиться спать. Но легко сказать! К этому моменту я ощущаю, что в этой подвальной камере очень холодно. Не так как было в автозаке, но без куртки находиться тут невозможно. Выданное одеяло, напоминающее скорее кусок потертого серого драпа, совсем не греет. Постельное белье влажное. Что же делать? И я ложусь спать в куртке и в сапогах! Прямо на чистую простыню, отключив у себя в голове очередное цивилизационное клише.

И об этой первой ночи в СИЗО у меня в памяти осталось только вот это ощущение ядреного погребного холода. Того, как я старалась закутаться, натянуть на голову капюшон, превратиться в кокон. Возможно, фиксация на этих телесных переживаниях стала бессознательной уловкой моей психики, и это спасало меня от убийственной истерической реакции. Измотавшись за эти дни физически, то и дело промерзая насквозь, я достаточно резко закоченела не только телесно, но и эмоционально. Все внутри меня словно заморозилось, превратилось в лед, как у Кая после поцелуя Снежной королевы. Я сходу впала в это состояние «зомби», увидев в нем, пожалуй, единственное спасение. Понимая, что стоит только позволить этой глыбе начать таять, мой мозг и сердце просто взорвутся от яростного гнева и беспредельного ужаса…

Второй день в СИЗО

На следующий день, после подъема в шесть, когда включился верхний свет, а в дверь постучали с криком: «Подъем!», и после завтрака в семь, который снова привезла хозка и который состоял из довольно-таки приличной каши и чая, пришла дежурка, назвала мою фамилию, велела идти за ней.

В коридоре уже собралось человек пять самого разного вида и возраста: от бабки, похожей на бомжиху, до клубной «цыпы» в мини-юбке и на гоу-гоу каблуках. Но всех, в том числе и меня, объединял крайне помятый и измученный вид.

Нашу мрачную процессию повели по каким-то бесконечным и запутанным коридорам, через множество железных дверей и клеток.

Вот мы очутились в высокой круглой кирпичной башне, стали подниматься по железной лестнице, куда-то под купол. В темно-красных стенах башни на разных уровнях вставлены окошечки-амбразуры, выложенные цветными стеклами. На одном из уровней огромные чугунные колокола – они так близко, что можно разглядеть затейливую резьбу. Приятно запахло ладаном. Именно тут, видимо, за одной из запертых дверей, находится православный храм для заключенных.

Поднимаемся на последний этаж. Открывается дверь – и мы из краснокирпичных псевдовизантийских интерьеров попадаем в больничный коридор. Такой типично бездушно-совковый. Бледно-зеленые облупившиеся стены, двери врачебных кабинетов, покрытые десятком слоев белой краски. Ободранные дерматиновые лавки вдоль стен. В воздухе стоит характерный больничный запах нашатыря и хлорки. Именно здесь со всей очевидностью проступает истинный дух данного заведения. Ведь раньше здесь была вовсе не тюрьма, а ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий. Для тех, кого насильно лечили от алкоголизма. Мужчин и женщин, допившихся до «белой горячки». Именно они, потерянные создания, жили в этих камерах-палатах, ходили по этим коридорам. В понятно каком состоянии. И в этом воздухе словно бы все еще витает что-то насильственно-нездорово-психическое…

Медосмотр – часть карантинной «передержки» людей, попадающих в изолятор, где можно выявить опасные для окружающих заболевания.

Для этого нас по очереди начали