Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев Страница 11

10 февраля, утром, весь корпус выступил из села Кулишевка в первую кубанскую станицу от Ставропольской губернии – в Успенскую. На перекате двух балок «межа», может быть в аршин шириною, поросшая бурьяном и занесенная снегом, явно говорила мне, что это и есть «кровная казачья граница» с крестьянской Ставропольской губернией. А вдали, на белом фоне снега, вырисовывался и контур Успенской с высокой колокольней церкви.

Мы вступали на свою Кубанскую казачью землю и… без боя. Я заволновался: Успенская, Дмитриевская, а за ними – и моя родная Кавказская станица, третья по счету от этой казачьей межи. «Неужели и в самом деле конец?» – впервые подумал я. Выскочив в сторону от дороги и указывая рукою на межу, выкрикнул:

– Лабинцы!.. Смотрите! Это есть уже граница нашего Кубанского Войска!.. Запомните это!

Это могли слышать, может быть, только головные сотни полка. Как они реагировали на мой «крик души», я не знаю. Но у меня это сорвалось от инстинктивного предчувствия какого-то несчастья, которое может случиться с нами, переходя эту магическую казачью границу нашего Войска.

Корпус вошел в станицу Успенскую в первой половине дня. 1-й Лабинский полк разместился в северо-западной окраине ее. Штабу полка отведена была квартира у очень богатого казака, во дворе которого стояли две паровые молотилки. Двор был широкий, с амбарами и сараями, но «дома», казачьего дома «под железом», не было. Вместо него стояла длинная, низкая хата с одним черным ходом во двор. Это меня удивило.

Оставив полковника Булавинова с ординарцами здесь, как всегда, стал разводить сотни по квартирам.

Разместив сотни с тяжелым чувством, что мы уже докатились до своих станиц, я въехал в этот двор и вошел в хату.

У окна, за прялкой, сидела стройная, высокая казачка с мрачным лицом лет под тридцать. Булавинов сидел вдали у стола, не раздеваясь и, вижу, чем-то недоволен.

По нашему «староверско-кавказскому» обычаю, войдя в хату, я снял папаху, перекрестился на образа и произнес:

– Здравствуй, хозяюшка.

– Здрастуйтя, – нехотя ответила она и, не меняя своего положения, продолжала прясть шерсть.

Окинув глазами хату, я ничего не нашел в ней того, что говорило и мило было бы казачьему глазу: портреты служилых казаков или лубочные картины на стенах. И даже в святом углу была небольшая икона. В хате было не уютно и пустынно.

Булавинов привстал и говорит мне, что «кушать у хозяйки нечего и приняла нас недружелюбно. Не дали и фуража для лошадей». Это меня задело. Я молча посмотрел на хозяйку, спрашиваю:

– Где хозяин?

– А хтой-ево зная у дворе иде-та… – отвечает нехотя и «по-кацапски».

Послал ординарца за хозяином. В окно вижу – идет молодой казак лет тридцати, в овчинной шубе и в «котах». Ремнями охвачены его онучи по икрам. Он прихрамывал.

Войдя в хату, снял шапку и молча сел на лавку около жены, у двери. Сел и молчит, словно в хате нет никого и его никто не звал. Я стою у стола и выжидаю. Но он молчит. Тогда начинаю я, но уже «с наплывом в душе»…

– Ты будешь хозяин?

– Я-а, – отвечает, не сдвинувшись с места.

– Такой молодой и уже хозяин?.. И даже две молотилки имеешь? – спрашиваю.

– А што-ш!.. Отец вмер, старший брат тоже… вот я и остался на готовое, – поясняет он с недружелюбием.

– Служил в Первом полку? – выматываю его.

– Не-е, ниспасобнай я да ета, и ни так важна, лишь бы была хозяйства, – распространяется он.

Я его «уже понял»… И тоном не повышенным, а тем, когда молчать нельзя, твердо говорю ему:

– Ну так вот что, хозяин. Между прочим, я казак станицы Кавказской, с вашими успенцами провел всю Турецкую войну в нашем 1-м Кавказском полку. Меня они хорошо знают. И тебя я хорошо «познал»… дымарь!.. («Дымарь» – по-станичному, не служилый казак, остался дома, в своей хате, «дымит», то есть наживает хозяйство, когда его сверстники отбывают положенную действительную службу на далеких окраинах России. Кличка Дымарь – унизительная.)

И продолжаю:

– Мой помощник сказал мне, что у тебя нет ни сена, ни зерна для наших лошадей… и нечего поесть, даже нам, кубанским офицерам… Так вот что я тебе говорю: пойди и сейчас же отпусти казакам сена и зерна для лошадей. И за все мы, конечно, уплатим. А своей жене-негоднице прикажи сейчас же приготовить нам что-нибудь поесть. И немедленно же! – закончил я.

Во время моего «монолога» он сидел молча, как бы пропуская всю мою горечь мимо ушей. Чтобы он не ослушался и чтобы ему показать, насколько я говорю серьезно и насколько я смогу показать свою власть над ним, глядя сурово в его глаза, твердо произнес:

– Да встать, когда с тобой говорит командир полка Кубанского Войска! Понял?.. И иди исполняй сейчас же! – закончил ему.

Он мне на это ничего не ответил. «Приготовь там», – буркнул он жене и вышел во двор отпустить фураж казакам.

Я молча сел на лавку и вспомнил о пройденной «казачьей меже». И мне стало еще больнее на душе.

Свинство есть и среди казаков. И этому куцегузому неслуживому казаку, у которого на стенах в хате нет и одной картины из военного быта, как принято у казаков, – что ему «белые или красные»? «Маво не трожь» – вот и все. Он даже своим родным казакам за плату не хочет отпускать фуража, которого у него так много, и не хочет накормить своих же кубанских офицеров… Ну куда же двигать его душу «для казачьей чести»?! Или на другие жертвы.

Прискакал ординарец из штаба дивизии, что весь корпус выступает в станицу Дмитриевскую и полку приказано поторопиться. Это было так неожиданно. Здесь корпус простоял только 3 часа и вновь отходит.

Сигнал «тревога» – и 1-й Лабинский полк следует на запад по широкой северной улице станицы. Во дворах – полная тишина. Словно попрятался народ.

На одном из перекрестков улиц стоит группа детей, их 15–20 казачат. Все очень тепло одеты. Все они в своих домашних овчинных, в талию, дубленых полушубках, перехваченных или полотенцами, или поясами. Все в валенках или «чириках» с ушками. Все они в своих неизменных мохнатых казачьих папахах от своих ягнят, рябого или белого курпея. Станица Успенская богатая. У казаков много скота, овец. Все свое, до железной дороги далеко, почему все делается, шьется домашним способом.

Все казачата хорошо упитаны. Вид их серьезный, недоумевающий. Они молча смотрят на кучные взводы казаков, которых никогда не видели в таком большом