О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук Страница 11

Голос этот персонифицировался для Самуила Лурье в личности и стихах Иосифа Бродского. Название его эссе о нем говорит за себя без обиняков: «Свобода последнего слова». Эта свобода слита у Самуила Лурье с «энергией отчаяния», подобной «энергии заблуждения» Льва Толстого, и через край пролилась во всей его литературной работе, наполнила ее «всклянь», как сказал бы Саня.

Тема себестоимости жизни сравнительно с себестоимостью искусства у Лурье – одна из доминантных. «Механика гибели» – назвал он статью о романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». А мог с той же степенью достоверности прикрепить эту табличку, скажем, к эссе о галантнейшем искусстве Антуана Ватто. По любви трагедия у Лурье обручена не с драмой, а с фарсом. Его философии – также близкой в этом плане набоковской – родственно представление о людях-пешках, переставляемых и смахиваемых чьей-то насмешливой рукой с досок судьбы. Не забавно ли, когда эти пешки – короли? Кто из них спрятан до времени, как перстень, в футляре, кто сразу брошен в сточную канаву вечности – вот в чем интрига. Исчисляя, насколько трагедия следствие внутренних, а насколько внешних причин, приближаешься к разгадке человеческой судьбы. То есть самой жизни, достойной она была или не слишком. Согласно любимому Саниному философу, благо – это когда зло в нашей жизни происходит от причин внешних. Лекарство горькое – но лекарство. Без него самоидентификация человека на земле иллюзорна, если не ущербна. Человек должен сам, своими словами, обозначить вокруг себя магический круг достойного обитания – пускай его и сотрет грядущий варвар.

Избранный им предмет описания – толкование человеческих судеб в тайном сравнении с собственной – предопределен. Тема, касающаяся каждого из двуногих, в каких бы земных пространствах и эмпиреях они ни пребывали. Занятие для Самуила Лурье не гадательное, вызванное потребностью самого его разума. Он был убежден – потому и писал, – что у каждой жизни есть таинственный смысл и, следовательно, смысл есть у жизни вообще. Разгадывать его на примере субъекта любой степени одаренности – пожизненная задача. «Судьба художника ‹…› выражает в наиболее чистом виде идею человеческой судьбы вообще», – утверждал он.

В последнем, не совсем завершенном, очерке «Обмокни» целая история новейшей русской словесности уместилась у Самуила Лурье в сюжет «Запутанного дела» М. Е. Салтыкова, еще не Н. Щедрина, в сочинение о все никак не распадающейся связи культурных времен. Чем тут сердце успокоится? Вдруг и на самом деле «пленительная сладость» каких-нибудь там стишков возьмет да и «пройдет веков завистливую даль»? И какой-нибудь обрывок баллады Жуковского вспорхнет бабочкой в Гималаях? Или вот говорят: ледниковый период подарил нам некую «зубастую бабочку» – иных не оставил. Подражая подражателю Корана, скажем: лепидоптерология, может, недостоверная, но зато какой сюр! Судя по современному состоянию культуры – чистая правда.

Раскручивая запутанное полтораста лет тому назад повествование молодого Салтыкова, его перипетии, видишь: значим для Лурье не подбор довлеющих себе фактов, а поиск кратчайшего между ними пути. То, насколько остро (то есть своевременно) о них помыслено. И если помыслено внятно, внятно и произнесется: вся суть в словах, в отчетливости их сочетаний. Эстетика, в которой доминирует своего рода «геометрия правды».

Дата, поставленная автором «Обмокни» под рукописью, – 26 июля 2015 – важна. На письма он уже не отвечал. Попрощался 19 июня, написал про «эффект бабочки». Применительно к словесности это значит: не удостоенная благосклонного внимания современников литературная мелочь в другое время и в другом месте освещает нежданным и ярким светом целую эпоху, целый исторический период. Место, впрочем, в данном случае предполагалось то же самое – Санкт-Петербург. И та же в нем улица. И тот же дом. Эффект, до Самуила Лурье превосходно описанный в литературе прошлого тысячелетия Рэем Брэдбери («И грянул гром»). Тяжбу между Брэдбери и Лурье тут устраивать опрометчиво – связи в «эффекте бабочки» непросматриваемы, дискретны. Толкованию поддается лишь общий принцип. Ну и нельзя не сказать: в списке символов Василия Жуковского «бабочка» означала «бессмертие». Никак не исключено, что Саня об этом помнил.

Кто из современников подозревал чудеса в маловысокохудожественном, если судить по заглавию, рассказе двадцатилетнего автора? Самуил Лурье их обнаружил, понял, каким Салтыков был «для себя» и каким – в запаянном собрании сочинений. Загадка этой разгадки проста: думал Саня не только о канувшем «Запутанном деле», но и о том, отчего оно явилось ему вновь. Потому и работал до конца. И главное, отчетливо мыслил – до последнего дня, до 7 августа. От 26 июля – промежуток исчезающе малый: один раз обмакнуть перо. Поставить точку. Точка. Перо из рук не выпало, сознание работало.

Так он писал, куда его влек свободный ум – ум исследователя и художника. В случае Самуила Лурье именования взаимообусловленные: художник – значит исследователь. И наоборот.

Первенствующее значение здесь имеют не события, но являющиеся в их хаосе отчетливо персонифицированные образы. Сами они особой роли могут и не играть, из хронологии выпадать и не ею детерминироваться. Но следов их пребывания, пребывания суверенных личностей, не стереть.

Не зря Ивану, герою «Запутанного дела», так же постоянно, как вопрос о его месте в коммунальном строю, мерещится странный сон о «вечности», плите на каких-то курьих ножках – вот-вот она придавит его неимоверной своей тяжестью. Его трагедия была выражена позже, уже в ХХ веке, на языке экзистенциализма – как трагедия «заброшенности» человека в мир. Шанс на ее осознание дан пробуждающемуся разуму только в феномене речи, возлагающей на человека ответственность за собственное «бытие-в-мире».

Все это непросто, скорее сложно, но психологическая острота и проникновенность литературной манеры Самуила Лурье основаны именно на этом фундаменте: познай язык человека – познаешь и его душу.

К тому же в художественной речи, каковой является речь Самуила Лурье par excellence, то есть по преимуществу и в высшей степени, не менее самих слов важна интонация их произнесения. Когда в определенный период, как, например, в сегодняшний, такие слова, как «свобода», «правда», не говоря уж о «демократии», «правах человека» и вовсе вышедших из обихода «великодушии» вкупе с «милосердием», начинают употребляться преимущественно в кавычках, значит, дело из рук вон. Лурье этими кавычками мастерски обряжает потерявшие смысл выражения и столь же мастерски их снимает, можно сказать – срывает. Без кавычек у него гуляет одна пошлость – под ручку с «авторитетом», побившим все рекорды.

«Механика гибели» – тема и сюжет большинства книг Самуила Лурье, на удивление дерзких, но не бранчливых. В них чудесным образом соединились авторская неугомонная проницательность с изяществом изложения. Что в отечественных писаниях редко когда встретишь. А найдешь, так на тебя – и автора – тут же накинутся: почему-то у нас полагают (то есть даже не «полагают» – это въелось как бессознательный критерий), что глубоко рубить можно только