«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен Страница 11

Но тогда, в 1969 году, Горбаневскую знали в основном как политическую диссидентку и активистку. Она бесстрашно осудила вторжение в Чехословакию в августе 1968 года, осуществленное под руководством СССР, и много выстрадала от сотрудников тайной полиции.

В декабре того же года ее арестовали, а в следующем году упекли в психиатрическую больницу.

Я написал Стангосу категоричный ответ. Вот что я заявил ему в письме 10 августа: «Чрезвычайно важно, чтобы Бродского представили аудитории в качестве поэта, а не в качестве политического диссидента или агитатора. А значит, его творчество не должно ассоциироваться с кем-то, кто известен в основном политической диссидентской деятельностью и агитацией». Я написал, что Горбаневская, бесспорно, человек принципиальный и храбрый, но ее было бы «резонно назвать „гражданским поэтом“, а к Бродскому этот эпитет неприменим – не больше, чем к Донну или Элиоту, хотя всех троих как людей, поэтов и граждан волнует тема свободы».

Стихи Горбаневской – по крайней мере, те, которые мне довелось прочесть, – лиричные и личные, но я определенно понимаю, отчего вы так восприняли идею Стангоса.

Стангос спросил, что думает об этом Бродский.

Я ответил: «Если необходимо спросить мнения Бродского по этому вопросу, он, не сомневаюсь, среагирует так же, как и я. Но, откровенно говоря, я счел бы слишком опасными попытки поднять этот вопрос при контактах с ним, даже косвенно». Я добавил: «Прошу прощения, если вам показалось, что я проявляю излишнюю горячность, но эта идея может буквально стоить жизни или свободы Иосифу Бродскому – замечательному человеку и замечательному поэту, которого я нежно люблю и уважаю». В конце августа Стангос согласился отказаться от этой идеи, и я вздохнул спокойно.

Все это время вы поддерживали контакты с Иосифом в Ленинграде.

После моего возвращения из поездки в СССР и вплоть до его высылки за границу мы продолжали обмениваться открытками – поздравлениями с Новым годом и днем рождения, письмами и телеграммами.

Но серьезная переписка о текстах и переводах шла через курьеров, верно?

Да, и ужас как медленно. Знакомые, навещавшие Иосифа, доставляли письма и весточки. Этим занимались в том числе Фейт, Аманда и Вероника Шильц – близкая приятельница Бродского, профессор археологии Безансонского университета во Франции, специалист по скифскому искусству. С Иосифом она познакомилась в Ленинграде в середине 1960‑х, стала одним из крупнейших переводчиков его стихов и прозы на французский.

Не могли бы вы рассказать побольше об этой тайной переписке?

Иногда я посылал список вопросов, а Бродский отправлял мне свою ответную записку – либо курьеры, поговорив с ним, собственноручно писали мне ответ. В некоторых случаях на листке с моими машинописными вопросами он вписывал свои ответы от руки, часто красными чернилами, и отдавал мой листок гостям, а те возвращались с этим посланием домой – в Лондон, Париж или Нью-Йорк. Бывало, он записывал ответы на мои вопросы, иногда дополняя их текстами новых стихов, прямо в блокнотах своих гостей. Например, в августе 1969 года роль курьера выполняла Кэтрин Гибсон, аспирантка Колумбийского университета. Она привезла мне три великолепных новых стихотворения, написанных аккуратным почерком: «Почти элегия» (осень 1968 года), «Зимним вечером в Ялте» (январь 1969-го) и «Стихи в апреле» (весна 1969-го). В ноябре 1970 года Иосиф прислал мне список поправок к «Остановке в пустыне». Вероника Шильц привезла мне ксерокопию правок, внесенных им в Ленинграде в ее экземпляр «Стихотворений и поэм». Это помогло в работе не только над «Остановкой в пустыне», но и над переводами некоторых стихотворений из обеих русских книг, ведь некоторые поправки изменяли смысл.

14 января того года Исайя Берлин написал вам письмо из колледжа Вулфсона, Оксфорд: «На мой взгляд, он самый проникновенный из ныне живущих поэтов, даже если и не самый лучший, и я рад получить любое его произведение и рад получить ваши переводы». Эта оговорка – «даже если и не самый лучший» – раздосадовала бы Ахматову, дружившую с Берлиным. Затем, 11 мая 1970 года, он написал вам, чтобы поинтересоваться, как ему послать Иосифу телеграмму, а заодно выразил опасения: «подобная телеграмма от кого-то наподобие меня подвергла бы его риску, а, значит, в конечном итоге принесла бы больше вреда, чем пользы, пусть даже ему было бы приятно ее получить». «Я действительно в большом восторге от его стихов, как вы вполне можете себе представить. Но я не знаю, в каком списке числюсь у советских властей, и мне страшно даже подумать, что мой поступок ухудшит его положение. Не будет ли лучше, если я попрошу Лоуэлла отправить ему что-нибудь?» Вы предположили, что будет благоразумнее, если поздравление направит кто-то наподобие Лоуэлла, поскольку Берлин, «возможно, числится в некоем советском черном списке чуть ли не по высшему разряду». Это поздравление, по-видимому, много значило, ведь Берлин организовал поездку Ахматовой в Лондон и Оксфорд в 1965 году. Тем временем обмен мнениями с лондонским «Пенгуином» и тайная переписка с Ленинградом продолжались. Но вы все отчетливее и отчетливее осознавали, что Иосифу Бродскому нельзя долее оставаться в СССР.

По вопросам издания книги и переводов Стангос и Альварес связывались со мной по почте, а иногда по телеграфу, один-два раза – по телефону, они позвонили мне из Лондона в Ардмор, это в Пенсильвании. Лично мы встречались дважды – в августе 1968‑го и в июле 1970‑го в лондонском кабинете Стангоса. После отъезда из СССР Бродский приходил в тот же кабинет к Стангосу – это было в июне 1972-го, присутствовали также Альварес и Оден. В следующий раз Бродский побывал в издательстве в июне 1973-го, когда «Selected Poems» уже отправили в типографию.

Поддержка Одена определенно помогла Иосифу, но еще важнее, что после личного знакомства у Одена пробудился свойственный ему могучий «отцовский инстинкт». Он организовал Иосифу ошеломляющий дебют на Международном поэтическом фестивале в Лондоне в июне 1972 года. В статье в «Кеньон ревью» я описала это так:

Когда поэт – взволнованный, с всклокоченными волосами, неизвестный публике – шел к сцене, время словно бы остановилось. «Это было ошеломляющее и в то же время в чем-то трагическое выступление. То есть в нем была какая-то трагическая составляющая: молодой поэт, практически один на сцене» [42] , –