Зимовьё на Гилюе - Сергей Артурович Шаманов Страница 4

– Слабый я стал, больной, адали[17] шатун-амикан[18]. Трудно одному тропы в тайге мять: избаловала, видать, оседлая жизнь с Глашенькой. – Тут он надолго задумался о чём-то, провалившись в бездонную яму памяти, поскрёб бороду обломанными ногтями, глубоко и рассеянно выдохнул и продолжил: – Ага… А парень-то, вижу, ты смышлёный, абы кого я в напарники не беру. Да и жизнью я тебе обязан… Вот и кумекаю: раз надумал – сбагривай дом, а я золотишко какое-никакое, с тайги вынесенное, продам. Сложим капиталы, купим коней, инстрýмент, провизию на сезон и двинем обратно на Тынду. Чую, ждёт нас там фарт невиданный в этот раз.

Не успели расплавиться под весенним солнцем грязные выносы льда, разбросанные большой водой по берегам Амура, как маленькая артель была собрана в дальнюю дорогу.

Покидали Албазин рано утром. Станица ещё спала. Лишь изредка перекрикивались петухи, сипло брехали собаки, да жалобно мычала корова в одном из ближних дворов… Звонко шлёпали о подмёрзшую землю копыта двух тяжело навьюченных лошадей. Солнце ещё не взошло, лишь высветлились очертания сопок на востоке. Воздух был чист, прозрачен и до краёв наполнен влажным горьковато-пряным амбре цветущего багула, перемешанным со сладким запахом оттаявшей берёзовой коры. Прямо за околицей токовал каменный глухарь, и чуть дальше – в сосняке – ему откликался ещё один. Сухо сыпалась сверху барабанная трель кирокты[19].

Впереди, взяв одну из лошадей под уздцы, шёл Куприян. За ним – потомственный амурский охотник-промышленник Ергач, ставший теперь старателем-вольноприносителем.

Глава III

Туманы Дальнего Востока

До шести лет я жил в Казахстане, в центре большого, выжженного солнцем и радиацией города Семипалатинска, но в 1981 году, перед самой школой, мать увезла нас сестрой на свою родину – на Дальний Восток. Мы поселились на краю Тынды в маленьком невзрачном вагончике-бытовке, обшитом ржавыми жестяными листами. В таких вагончиках жили тогда многие строители Байкало-Амурской магистрали.

И хоть я был совсем ребёнком, отчётливо и подробно помню первое утро на Дальнем Востоке. Уже рассвело, но солнце ещё не взошло. Я вышел из поезда прямо в густой августовский туман, пропитанный незнакомыми для меня влажными запахами багульника, лиственницы, голубики, грибов, прелого берёзового листа и обмазанных креозотом железнодорожных шпал. После отравленного, едко пахнущего сухой полынью и пылью воздуха Семипалатинска запах Тынды показался мне удивительным и волшебным. Вот так с первого вдоха утренним туманом я влюбился в Дальний Восток.

Вагончик, в котором прошло моё раннее детство, стоял на самом краю города. Тротуары, бегущие от дома к дому, были деревянными. А по краям их росли кусты багульника и голубики. Рядом текла речка со странным названием Шахтаýм. Долгое время я думал, что название реки как-то связанно с шахтами (которых тут никогда не было), и лишь недавно узнал, что Шахтаум – значит тальниковая, или ивовая, речка, от эвенкийского слова «шекта» – тальник, ива. Берега реки и вправду одеты в необычайно густую ивовую парку. Эта маленькая, но беспокойная речка всегда холодная, даже в жару, потому что воды её состоят из тающих наледей и подземных родников, омывающих вечную мерзлоту. На другом берегу Шахтаума начиналась тайга.

Поначалу отношение моё к тайге было философско-созерцательным. Я подолгу гулял по берегу речки, иногда осторожно переходил её по перекату и немного углублялся в заросли, обрывая на ходу ягоды красной смородины, голубики и мохóвки (так на Становом хребте называют чёрную смородину), в обилии растущие у самой кромки воды. Вечером я переносил свои впечатления на бумагу – рисовал в альбоме тайгу: сопки, речку, лиственницы, ягоды и грибы – всё, что увидел, понюхал, попробовал на вкус за день.

Иногда я приносил домой понравившийся мне куст кедрового стланика или небольшое деревце сосны или лиственницы, которые осторожно выкапывал с корнями. Вскоре под окнами нашего вагончика появился маленький ботанический сад с аллеями из таёжных деревьев. Просто пересаживать деревья с места на место мне показалось мало, и я начал проводить опыты, трансплантируя верхнюю часть ствола сосны на подпиленную лиственницу, а верхушку лиственницы – на ствол сосны. Так у меня в оранжерее появились гибриды – соснолиственницы и лиственницесосны. Моими гибридами восхищалась не только мать, но и соседи. Восхищались и посмеивались, называя Мичуриным. Гибриды и в самом деле выглядели интересно, но имели одну неприятную особенность – не отличались живучестью. Поэтому после серии неудачных пересадок растительной ткани и последующей вслед за этим массовой гибелью саженцев я опыты прекратил.

Однажды, переходя речку, я с удивлением и удовольствием обнаружил, что в ней водится рыба. Сначала я ловил гольянов на стеклянную банку с кусочком хлеба внутри. Этот способ я видел ещё на Иртыше в Семипалатинске. Чуть позже я перенял у кого-то из мальчишек другой способ добычи рыбы – с помощью самодельной остроги, состоящей из прочной ивовой палки и обычной столовой алюминиевой вилки, примотанной к палке проволокой. Такой острогой я добывал бычков, вьюнов и небольших налимов, прячущихся на речном дне между камнями.

Несколькими годами позже я сделал из воздушного фильтра самосвала мордушку. Мордушку я привязывал к длинному куску чёрного армированного телефонного кабеля, клал внутрь горбушку хлеба и закидывал на ночь в глубокую и тихую заводь под опору тогда ещё деревянного автомобильного моста, перекинутого через Шахтаум в районе Джелтулакского промхоза. Утром доставал из своей самодельной снасти пару десятков гольянов и двух-трёх небольших налимов. Налимов мать жарила на сковородке, а с мелочью возиться отказывалась. Мне тоже не хотелось тратить время на чистку гольянов, но поскольку рыба была добыта честным и нелёгким трудом, то выкидывать я её не мог. Часами, согнувшись, прищурившись, долго и монотонно разрезал ножом миниатюрные скользкие брюшки, потроша рыбу. Мои мучения продолжались бы долго, а возможно, вообще отбили бы тягу к рыбалке, если бы однажды случайно встреченный на берегу реки рыбак не показал мне удобный и, главное, быстрый способ чистки мелюзги: если надавить на брюшко гольяна щепотью по направлению от головы к хвосту, внутренности легко вылетают из естественного заднего отверстия. После этого надо лишь сполоснуть рыбёшку, и она готова к кулинарной экзекуции.

Выпотрошив гольянов, я укладывал их в стеклянную банку рядами, пересыпал солью и оставлял на сутки, затем промывал и сушил, нанизав на нитку. Собственноручно пойманный, подсолённый и вяленый гольян очень вкусный. Вкуснее вяленой магазинной мойвы. По крайней мере, мне так кажется, а уж в детстве я был в этом уверен.

В июле на склоне сопки