У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько Страница 37

А сейчас Иван Сергеевич вместе со старым лесничим и Кестнером на обеих повозках, даже не зайдя в дом, собрались снова ехать в лесничество, оформлять документы. У кордона оставался только Глотов. Он стоял, картинно подбоченясь одной рукой, в другой руке держал хлыстик, которым похлопывал себя по коротенькому лакированному сапожку. Павлик видел в окно, как Глотов подошел к пегому жеребцу, ласково потрепал его по шее, взял из-под облучка тарантаса небольшой облупленный саквояжик и строго сказал старику кучеру:

— Ты! Отвезешь гражданина — господина Кестнера в лесничество и враз за мной. Мне в этой лесничестве делать нечего. У меня своих дел — баржа! Ну! Чтобы одна нога здесь, вторая там! Слыхал, глухой тетерев? А?

— Как же, как же, Тимофей Петрович! Чай, мы не знаем? Чай, не трава!

— Трава и есть! — ответил Глотов и, снимая картуз, обратился к Кестнеру: — Не извольте беспокоиться, господин сэр! Все будет в чистейшем аккурате! Как свое, беречь буду! — Сняв картуз, он, не теряя достоинства, поклонился. Волосы под картузом у него были ровно расчесаны прямым пробором на равные половины. — До завтра-с!

Кестнер засмеялся, показав ровные, белые зубы, и вынув изо рта трубку, ткнул ее мундштуком в Глотова.

— Я тебе буду, проверяй. Ты есть жулик! — и громко захохотал.

— Помилуйте! Как можно! — смутился Глотов, но, увидев, что Кестнер смеется, тоже расхохотался. — Шутки! Шутки мы тоже понимать могем!

Двуколка и тарантас уехали. Глотов провожал их взглядом, пока они не скрылись в лесу, а потом, огибая кордон, пошел в дом. Павлик слышал, как с яростным лаем, звеня цепью, бросался на Глотова Пятнаш, пока бабушка не вышла и не крикнула грозно:

— Куш ты, проклятый!

— Проклятый и есть! — ответил сердитый голос Глотова. — Вашей собаке, извините, старушка, самое место на живодерне!

— Что нужно-то? — неласково спросила бабушка.

— Хозяина вашего повидать нам требуется. По весьма срочному казенному делу! — с важностью ответил Глотов и, обойдя стоявшую у крыльца бабушку, первый вошел на кухню. Поморщившись и не снимая картуза, заглянул в чистую горницу и прошел туда. Только оттуда повернулся к бабушке, вошедшей следом за ним. — Ежели не вернулся — придется ждать. Дело, не терпящее самомалейшего отлагательства. Вот так-с! А?

Бабушка растерянно постояла на пороге, потом неуверенно сказала:

— А может, и вернулся. Может, на пасеке.

— Так вот вы и добегите, старушка, и скажите — пусть срочно бегёт сюда. Аллюр три креста! Да-с. Дело для него даже очень, учтите, очень выгодное! А? Так и скажите. — Пройдя в передний угол, Глотов бросил на стол свой саквояж. — А мне самоварчик взгрейте, что-то устал я с этими делами. Мечешься-мечешься день-деньской, весь потом изойдешь…

— Ладно, сейчас поставлю, — недовольно сказала бабушка. Пока она ставила во дворе самовар, Глотов выглянул в кухню, поманил к себе пальцем Павлика:

— Эй! Поди-ка сюда!

Павлик вошел в горницу, и Глотов с усмешкой ткнул в фотографию, где бабушка и дедушка были сняты после венца. Спросил:

— Это кто же будет?

— Бабушка и дедушка, — негромко, пугаясь нахальства гостя, ответил Павлик.

Глотов с укоризненным сочувствием покачал головой:

— Тоже — люди!

Вошла бабушка, поставила на стол чайную чашку и блюдечко.

— Только уж извините, — сказала она. — Ни чаю, ни к чаю! Глотов самодовольно рассмеялся. У него были толстые красные щеки, толстые выпяченные губы, даже глаза у него казались толстыми, потому что были навыкате. Павлику все более ненавистным становился этот упитанный, самодовольный человек. Ведь есть же вот и теперь такие, хотя все кругом едва передвигают ноги, а то и умирают с голоду.

— А мы со своим припасом! — самодовольно сказал Глотов и широкой ладонью похлопал по лежавшему на столе саквояжу. — Без своего припасу по нонешним временам никак, старушка, невозможно! Помрешь, как говорится, не восстанешь к веселью друзей! А? Ха-ха!

Через несколько минут бабушка внесла самовар, принесла маленький чайничек, в который обычно заваривала малину.

— Вот, кушайте, а я сейчас за стариком схожу. Может, и вправду вернулся…

— Сбегай, милая, сбегай! — отозвался Глотов, не поднимая от саквояжа глаз, доставая хлеб, сало и сахар. — Вот мы сейчас вместо твоей малиновой бурды чейлонского заварим! А? — и опять засмеялся и подмигнул Павлику.

Павлик ушел в кухню, сел на лавку к окну. Слышно было, как в чистой горнице мурлыкал самовар, как, звеня о чашку, текла из самовара струя. Громко чавкал Глотов. А Павлик сидел и думал о мальчишках, подравшихся из-за арбузной корки, о Шакире и его Мариамке.

Но вот Глотов напился чаю, послышались шаги. Несколько раз он прошелся по горнице, потом позвал громко:

— Эй, малый! Павлик не отозвался.

— Ты! Мальчишка. Кому говорю: подь сюда!

Павлик неохотно вошел в горницу. Красный и потный от чая, Глотов лежал прямо в сапогах на кровати, свесив одну ногу на пол, а другую закинув на спинку кровати.

— Садись! — коротко приказал он Павлику, показав рукой на лавку.

Павлик сел на самый край скамейки, с ненавистью вглядываясь в красное лицо, покрытое мелкими крупинками пота. Глотов оглядел его, как оглядывают вещь, и протянул к нему руку, в пальцах которой был зажат кусок сахару.

— На, — сказал Глотов.

— Не хочу, — отозвался Павлик, глотая слюну. Глотов спрятал кусок сахара в карман, присвистнул:

— Ух ты, вшивый, а гордый! Солому жри, а фасон держи? — И, помолчав: — Кто ты есть?

Павлик не отвечал.

— Молчишь? На сегодняшний день ты есть никто. А хочешь, я из тебя человека сделаю? А? Вот возьму к себе на побегушки и обучу премудрости жизни. А? Ты гляди на меня, каков я есть человек! Другие с голоду пухнут, а я — вот он я! И сало, и мясы всякие. — И, снова достав из кармана кусок сахару, протянул Павлику. — На!

Павлик, дрожа от обиды, молча вышел из горницы.

Сидя на кухне, Павлик с нетерпением смотрел в дверь, ожидая, скоро ли придет бабушка, и со страхом прислушивался к тому, что делается в горнице. С какой отчетливостью ощущал он сейчас свое мальчишеское бессилие! С какой радостью вернулся бы в горницу и ударил этого хама, прогнал его не только с кровати, а вообще из горницы, с кордона. Кем бы он сейчас хотел быть? Кем угодно, только бы взрослым и сильным. Быть бы вот таким, как босой матрос в поезде! Вот тогда бы он дал этому Глотову, так дал бы, что на всю