Тайна на шестерых - Эдуард Янович Салениек Страница 2

Доехали до перекрестка — здесь пути их расходились. Лапинь поблагодарил, слез неловко с повозки.

— Ты мне по нраву, Петер, — проговорил Криш Цинит, стараясь не встречаться с ним глазами, — а потому скажу я тебе, о чем еще толкуют… Ну, те, кто подальновиднее. Лапинь, мол, опасная личность, колхоз за собой притащит. Смекаешь, чем дело пахнет? Без ноги-то жить можно, а вот когда голову оторвут — мигом душа ласточкой отлетит и все косточки в прах.

Лапинь насторожился.

— Ты это так, про голову, к слову, или что-нибудь слышал?

— Я-то? — запнулся на миг крестьянин. — Как не слышать: в соседних волостях нет-нет да коммуниста убьют или там активиста какого… Да ты что, маленький, — вдруг вспылил он, словно его разозлили, — сам, что ли, ничего не смыслишь? Не знаешь, что за молодчики с винтовками бродят по нашим лесам?

Петер поправил свою деревяшку.

— Много чести им за мной бегать! Кто я такой? Инвалид, да и только… Ну ладно, я пошел!

Перегнувшись через край повозки, Цинит крикнул вслед:

— Бывай здоров! А добрым советом не гнушайся. От чистого сердца подсказываю, понял?..

Ох, как онемела нога! Лапинь обождал, когда повозка скроется за поворотом, и грузно опустился на траву.

На мгновение ему почудился рокот множества тракторов. Курится черная земля, полон вешних запахов воздух, тракторы движутся рядами, и все вокруг дрожит от могучего гула…

Где же он видел такую картину? Ах да, в Башкирии, куда его забросил первый грозный вал начавшейся войны.

Черные вспаханные поля тут же растаяли вдали. Вместо них зажелтела пшеничная нива без конца без края. Как огромное озеро, как море. Подул ветерок, и пошла, пошла золотая волна качать тяжелые гроздья колосьев…

И эту картину он видел. Где?.. На Северном Кавказе, уже солдатом.

Поднявшись на ноги, Петер Лапинь долго смотрел на родную землю. Да, здесь, словно паутина, стелется еще по полям и лугам несчетное число мелких меж, разделяющих хозяйства пахарей. В этих сетях, обильно политых потом и слезами, бились целые поколения и не могли никак вырваться из них.

Но ведь так было когда-то и в Башкирии, и на Северном Кавказе, точно так. Было — и исчезло! И здесь, на его земле, исчезнет тоже. Разве не ради этого шел он в бой? Разве не ради единого огромного пшеничного моря, которое не только щедро кормит, но и сближает людей, пролил он свою кровь?

Кто он такой сейчас, бывший солдат Красной Армии Петер Лапинь? Всего-навсего инвалид, одна нога своя, другая казенная. Сил у него не так много, большие дела стали не по плечу. Но совесть-то у него вся цела! И эта совесть никогда не позволит ему не то что сказать — даже подумать: моя хата с краю, ничего не знаю.

Конечно, старый Цинит неспроста намекнул на тех, «кто подальновиднее». Знает, отлично знает Петер Лапинь, кто эти «дальновидные». Богатеи со своими приспешниками — вот кто! Не все ведь улепетнули из Одулеи с отступающими гитлеровцами.

Одно верно: не стоит зря лезть на рожон, береженого, говорят, и бог бережет. Но и осторожничать тоже не следует. Мало ли чего надо беречься! Вон даже за обедом: не убережешься — подавишься ненароком рыбьей костью. А ведь никто еще из-за этого от обеда не отказывался…

Лапинь стряхнул с шинели песок и заковылял на своей деревяшке дальше, мимо развалин маслозавода; фашисты взорвали его при отступлении.

А за холмом уже забелело аккуратное, чистое школьное здание. Быть бы Одулее долгое время без школы, не найдись здесь смелая женщина, которая в последний момент сумела перерезать провод к заряду со взрывчаткой.

2

Школьный двор в Одулее большой-пребольшой. Зимой тут есть где развернуться любителям снежных баталий. Сугробы превращаются в неприступные крепости, дорожки, протоптанные между сугробами, — в поисковые тропы смелых лазутчиков. А что делается весной! Мальчишки — да и девчонки попроворнее тоже! — взбираются на спор по столбам, метают диски, с веселыми криками гоняют по двору мяч. А те, которым надоедает шумная беготня, могут присесть с книжкой под любое дерево — липу, клен, акацию, зелени тут хватает.

Под черемухой звенят громкие ребячьи голоса. Здесь сам по себе возник не совсем обычный спор. Гýнар Пýрмалис упомянул вскользь о старинном шкафе, который стоит у них дома, занимая чуть ли не полкомнаты. На его дверцах, в обрамлении резных папоротниковых листьев, дата: «В оном году 1842». И пошло! Каждый стал хвалиться, чтó у кого есть позавиднее в доме или в хозяйстве. У братьев Алвиков конь особый: стóит только кому-нибудь, себе на беду, позабыть у забора кнут, как он тут же подбирает его и разжевывает в мочалку. У Знóтыня опять же яблоня не с одним, не с двумя, а с целыми восемью сортами яблок на ней — разве не чудо?

Так ребята спорили и горячились до тех пор, пока Айна Скрýтул не скривила губы в презрительной усмешке:

— Фи! Нашли о чем спорить!.. А вот у кого из вас дома есть петефон? — Она так и сказала: «петефон». — А рояль? Или хотя бы медогонка[1]? Или…

Названия диковинных предметов сыпались одно за другим. Ребята молчали. А что скажешь, если все правда? Это же не кто-нибудь — Скрутулы. Положи на одну чашу весов их богатую усадьбу, а на другую добрую дюжину мелких хозяйств, таких, как у Алвиков и Знотыней, — и то еще неизвестно, перетянут ли они скрутулскую всей своей дюжиной.

Но вот подошел Нолд Дýмбрис, и ребята сразу оживились.

— Нолд! — воскликнула живая, подвижная, как ртутный шарик, Лúените Лéинь. — Помнишь, ты рассказывал о старинной дедушкиной трубке?

— А как же! — Нолд опустился рядом с ней на траву. — Ее подарил отцу дедушки знаменитый генерал Скобелев. Давным-давно, еще в турецкую войну.

У Айны в глазах промелькнула злая насмешка.

— Подумаешь, какая-то старая трубка! Я слышала, у вас в доме есть вещь позанятнее.

— Что же? — Нолд насторожился. От этой кулацкой дочки только и жди какой-нибудь каверзы.

— Пальцы твоей бабушки! — расхохоталась Айна. — Говорят, они так отвердели, что ими смело можно править пилу. Говорят, тут недавно она вздумала поросенку спину почесать, а тот как завизжит недобрым голосом — и прочь. Показалось, бедному, что пришел его последний час.

Нолд только зло блеснул глазами.

— Ой, ребята, еще одно — совсем забыла! — Айна хихикнула. — У них еще есть дырявый кошелек! Сама той осенью слышала, как Думбрис горевал: мол, ни у