Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев Страница 7

Подожди, сказал я себе, это что же получается? Получается, что фашисты тоже против жадных богачей? Тогда почему мы с ними воюем? И почему наши русские свободно с оружием ходят? Все было непонятно, голова пошла шаром. То есть кругом.

Я замерз, но домой идти было рано. Поэтому я пошел к Соньке. Они с мамой были дома. Я сразу рассказал им новости про немца и про жидов. Интересно, что Сонькина мама скажет? Но она ничего не сказала, только побледнела сильно. Сонька спросила, что с ней, а она ответила, что у нее голова разболелась.

И тогда я пошел домой. Сколько можно убираться? Около дома я встретил маму. Она шла с тяжелыми сумками — несла продукты для немца. А бабушка одна убраться не может, ей нельзя поднимать тяжелое. Мама отрезала мне кусок хлеба, посыпала солью и велела гулять еще. У них еще дел по горло. Я сказал, что замерз. Тогда мама отвела меня к Ивану Ильичу.

У Ивана Ильича две маленькие комнаты. Он возился у печки.

— Заходи, гранатометчик, сейчас греться будем. Чаю хочешь?

— Нет, — сказал я. Мама велела мне отказываться от еды, когда предлагают.

— А я буду, — сказал Иван Ильич и поставил чайник на печку. — А еще у меня сухари есть. И мед. Любишь?

Конечно, люблю! Но если я скажу «да», он меня угостит. А мама не разрешила. А если «нет», то это обман. Тоже нехорошо. И я сказал:

— Немного люблю.

Иван Ильич засмеялся:

— «Немного люблю»? Ну, хорошо. Тогда я тебе немного дам. Договорились?

— Договорились… Иван Ильич, а немцы против богачей? Как мы?

Он помотал головой, будто отгоняя муху, и сказал:

— Против богачей? А с чего ты взял?

И я рассказал ему о приказе про жидов.

Иван Ильич достал баночку с медом, сухари, снял закипевший чайник, заварил чай.

— Зверобой. Знаешь такую травку? Сам собирал. А про жидов ты не понял. Немцы, фашисты то есть, жидами не жадин называют, как вы в школе, а евреев.

— А кто это?

— Народ такой. Есть немцы, есть русские, есть евреи.

— А откуда у нас евреи?

— Ниоткуда. Просто живут.

Я ни разу не видел у нас в городе никаких евреев. Русских видел. Немцев вот сейчас видел. Негров или китайцев я бы сразу узнал. Китайцы желтые и с узкими глазами. А негры черные. Китайцев и негров у нас тоже нет.

— А евреи по-еврейски говорят?

Иван Ильич почесал нос.

— Да нет, по-русски.

— А чем они отличаются?

— Ничем, — сказал Иван Ильич. — Обычные люди, как мы.

— А почему немцы их не любят?

— Не немцы, а фашисты. Ну, видишь ли, Коля, есть такие люди, которые считают себя лучше других. Встречал таких?

Еще бы не встречал! У нас в классе Светка Попова такая. Противная.

— Так вот. Они считают, что есть народы первого сорта, а есть второго. А есть такие, которых они ненавидят. Вот фашисты считают, что самый лучший народ — немцы, а самый худший — евреи. Только они их жидами называют, а не евреями.

— А как же они их узнают, если евреи от нас не отличаются и по-русски говорят?

— Как-то отличают, значит. Пей чай, сухари бери. Давай я тебе меду положу.

С жидами теперь ясно. Жиды — не жадины и не богачи, а такие же русские, только евреи. С немцами и фашистами еще не очень понятно. Но сначала надо узнать про русских, которые с оружием и повязками.

— А здесь все просто, — ответил Иван Ильич. — Это наши русские, которые пошли на службу немцам. Предатели, одним словом. Они полицаями служат.

Полицаи, объяснил Иван Ильич, — это вроде милиции, только при немцах. То-то они мне сразу не понравились. Особенно этот, с узким лицом, длиннорукий.

— А… — я собирался спросить про немцев и фашистов и чем они отличаются, но не успел. Вверху что-то грохнуло, и послышались громкие голоса мамы и бабушки. Даже не голоса, а крики.

Мы с Иваном Ильичом бросились наверх.

Фашистский сахар

Мама стояла на коленях перед узким шкафом. Шкаф, наоборот, не стоял, а лежал. Кроме того, он шевелился и говорил бабушкиным голосом.

— Ох, смерть моя пришла, — сказал шкаф.

— Это не смерть, это мы, — поправил его Иван Ильич.

А мама в это время говорила:

— Я же вас предупреждала, мама! Пока я не приду, даже не думайте такие тяжести ворочать!

Иван Ильич приподнял шкаф, и из-под него вылезла бабушка. Она проворчала:

— Он не тяжелый, он неправильный. Руки бы оторвать тому, кто его делал.

Иван Ильич сказал:

— А меня позвать не могла, Петровна? Получилось как с гранатой, самостоятельная ты наша.

— Вот именно! — подхватила мама. — Разбирайте лучше сумки, мама, а мы быстренько все перенесем.

Бабушка как увидела сумки, так руками всплеснула:

— Это что же, все немчуре? А консервов-то, консервов! То-то, я смотрю, они здоровые все, как лоси. Не мордатый, так длинный, как жердь. Прям на убой их кормят.

— Это точно, — поддакнул Иван Ильич, — на убой и кормят. Ладно, Мария, ты скажи, куда и что, а мы перетащим. Дело мужицкое. Да, Николай?

Пока мы перетаскивали и расставляли вещи, бабушка советовалась с мамой, что готовить этому «фон барону».

— Да что хотите, — сказала мама. — Ну, кашу с тушенкой.

— Гречневую?

— Гречки нет, — ответила мама. — Они гречку не едят.

«Вот дураки!» — подумал я и представил себе гречневую кашу с тушенкой. У меня даже голова закружилась. Я тушенку сто лет не ел, с до войны.

— Здесь картошка только.

— Готовьте с картошкой, — сказала мама.

— А на чем готовить-то? Иди сюда. Я ж не разбираю, где здесь что.

Мама вздохнула и пошла на кухню.

Бабушка начала готовить, и находиться дома стало невозможно. Никогда я не был таким голодным. Ноги сами несли меня на кухню, где шипела и шкворчала самая вкусная в мире еда — жареная картошка с тушенкой. Бабушка гоняла меня тряпкой, и мама в конце концов отправила меня на улицу.

Было темно и холодно. Дул колючий ветер. Я бы зашел к Ивану Ильичу, но без приглашения в гости не ходят. Такое правило. Дурацкое. У взрослых всегда какие-то правила. Кто их только придумывает? Иван Ильич один, и ему скучно. И мне. Почему один человек, которому скучно, не может пойти к другому