Джей Эм - Ад Лабрисфорта Страница 32

Вместо серой тюремной формы Мьют был одет в странную, принадлежащую непонятно какой церкви коричневую рясу. Его волосы из просто тёмных сделались абсолютно чёрными, и отпущены были длиннее, чем позволяла стандартная тюремная стрижка. В ушах появились золотые серьги-колечки.

На шее Мьюта висела цепь. А на ней – нет, не тот символ, который Уэсли видел в городе фанатиков. Два серых кубика, соединённые третьим – поменьше. Здание Лабрисфортской тюрьмы в миниатюре.

Чем ближе подходил Уэсли, тем Мьюту становилось смешнее. Наконец он не выдержал и расхохотался.

– Кровь!.. Посмотрите, у него идёт кровь! – разобрал Флэш произносимые сквозь смех слова.

Какая, к чёрту, кровь? Уэсли оглядел себя. Правая штанина внизу действительно была перепачкана кровью. Это была не «речная» кровь, а его собственная, из пореза.

Когда Флэш подошёл к Мьюту вплотную, тот уже перестал смеяться, только ухмылялся, поглядывая на Уэсли снизу вверх.

– Поболтаем? – знакомый негромкий мягкий голос.

– Да, преподобный. Продолжим разговор.

– Продолжим?.. – он как будто удивился. Но удивление быстро прошло. Здешний Мьют был не совсем тот же, что в Лабрисфорте, однако между ними существовала связь – и очень тесная. Следующие слова преподобного это подтвердили.

– Тебе нужны доказательства, Уэнди… Уэсли? Доказательства того, что Бог слышит меня? Верить ты не умеешь, так ведь?

– Точно. Не умею. Но знаю, преподобный, что существует грань между справедливостью и слепым подчинением чужой воле. – Как ни странно, теперь Уэсли чувствовал себя увереннее, чем в тюремном дворе. Окончание фразы не было продумано заранее – оно пришло спонтанно, вдруг. – Даже не грань, а большая разница.

– Ты меня обвиняешь в слепоте?

– Я никого ни в чём не обвиняю. И давай обойдёмся без всяких доказательств – хотя, не сомневаюсь, у тебя их найдётся не один десяток. Может, тебя и вправду кто-то слышит. Но не думаю, что это Бог.

– Да уж и не тебе рассуждать о Боге… Ты не знаешь ни жалости, ни сострадания. Тебе всегда нужно быть впереди, и больше всего ты боишься… оказаться вторым. – Говоря, он по-прежнему продолжал ухмыляться.

– А ты, преподобный? Чего ты боишься?

Мьют поднял на Уэсли взгляд – сияющий, безмятежный.

– Теперь – ничего, Уэнди. Я боялся… когда-то давно. Боялся таких, как ты. Но потом я понял, что могу их уничтожать. А потом пришёл сюда, и больше я ничего не боюсь.

– Ты поддался! – воскликнул Флэш, поражённый внезапно пришедшим пониманием. – Ты с детства боялся тех, кто сильнее тебя, лучше тебя – наверное, твои родители тебя убеждали, что такие невоспитанные и грубые люди – ужасные грешники, которые заслуживают наказания, да? Ты боялся их и поддался своему страху. И стал убивать. И он завладел твоим сердцем. Лабрисфорт. Он призвал тебя к себе, и сделал своим пророком.

– Может, ты и прав, – сладким голосом протянул Мьют. – А может, и нет… В любом случае, он призвал не одного меня, Уэнди. Не одного, нет.

– Я не такой, как ты. Я не сдамся. Кто бы он ни был – я буду бороться с ним до конца. До конца, слышишь? Я не позволю ему и дальше отравлять всё вокруг своей злобой, я пройду эти чёртовы десять миров, и пойму, как можно победить его…

– А если не поймёшь? Если ответ – в одиннадцатом мире? – весело осведомился Мьют.

Он не только не удивился словам про «десять миров», он знал и про одиннадцатый… Ему, пророку Лабрисфорта, известно всё.

Флэш почувствовал, как непроизвольно сжались кулаки. Снова сделалось не по себе – и гораздо сильнее, чем на утренней прогулке.

Земля уходила из-под ног, искажалось пространство, приобретая тысячу измерений вместо привычных трёх, время то как будто вообще исчезало, то растягивалось, и секунды превращались в минуты, а минуты – в часы…

– Опротивело мне с тобой трепаться, преподобный, – сказал Уэсли. Простые понятные слова. Именно в простоте и понятности он сейчас нуждался больше всего. И, возможно, если бы Мьют отреагировал предсказуемо, если бы ответил грубостью или промолчал – всё могло бы вернуться на свои места.

Но преподобный вместо этого изрёк:

– Твоя беда в том, что ты считаешь бесконечность бесконечно огромной. На самом деле она бесконечно мала. Она стремится в сторону отрицательных величин.

Мир взорвался. Потерял последние черты рациональности. И хуже всего было то, что вернуться в реальность тюрьмы на острове было нельзя. Слишком рано. Предстояло снова двигаться вперёд…

В бесконечно малую бесконечность.

Пространство действительно сжималось. Со всех сторон что-то падало, нависали тёмные мерцающие своды, а в них – и над ними, и под ними – распахивали глаза-бездны чёрно-красные крылатые иглозубые химеры, и яд их смешивался с огнём, и вскипали чудовищные вихри. Бешеной каруселью мелькали лица, лица, лица – искажённые, безумные…

Взгляд выхватил из этой круговерти фигуру женщины в голубом атласном платье с кринолином. Её белокурые волосы волной ниспадали на плечи. Её лицо было прекрасно… Но такая красота способна ранить, причинять боль. Как красота отточенного сияющего лезвия.

Вокруг её запястья была обвита серебристая лента с какой-то подвеской, которую женщина небрежно вертела в пальцах.

Она всё ближе, ближе… И вот Уэсли узнал её.

– Ты – Клара. Клара Риджмор-Хэй.

Женщина едва заметно покачала головой и поправила:

– Королева Риджмор-Хэй.

Она улыбнулась, сверкнув ослепительно-белыми зубами. Выпустила брелок, позволив тому свободно висеть на ленте. И Уэсли наконец разглядел, что это. Круглое слизистое глазное яблоко.

Клара положила ладонь на грудь Флэша.

– У тебя красивые глаза…

В этот момент из-за её спины выглянула другая женщина. У неё была фарфоровой чистоты кожа, тёмные, чуть раскосые глаза и гладкие чёрные волосы. По винного цвета шёлковому платью змеилась вышивка в форме извивающихся огненных драконов.

Уэсли отмахнулся от обеих женщин как от наваждения – и они исчезли, подхваченные бушевавшим вокруг смерчем. Ведь они и вправду были ожившими наваждениями. Жительницами седьмого мира, который представлял собой не что иное, как воплотившийся в реальность кошмарный сон.

Снова нескончаемой чередой замелькали лица, крылья и клочья тьмы. И глаза без лиц – открывающиеся, открывающиеся, бесконечно открывающиеся… Дождь шипящей ядовитой слюны, когти, рвущие уплотняющееся пространство… Иногда они задевали Уэсли, оставляя на теле нечувствительные пока раны.

Все создания тьмы, которые когда-либо представлялись, мерещились, изображались людьми – все они сейчас были здесь. Все были родом отсюда. Уэсли попал в настоящий эпицентр безумия. Здесь, за рассыпавшимся в пыль городом, на том берегу кровавой реки собрались на воскресный пикник все страхи, все твари и монстры, порождённые человеческим разумом за тысячелетия его существования.

Флэш чувствовал, что его возможности на пределе, что если он пробудет тут ещё немного – обратно не вернётся уже никогда. Но это же только седьмой мир…

Он не помнил, в какой момент лабрисфортская реальность номер семь выпустила его из своих когтей. Не помнил, как миновал ворота, разрушенный Храм и лестницу – ведь, кажется, даже кровавую реку не пересекал в обратном направлении. Всё слилось в сплошной хаос, в котором не было ни малейшего намёка на логическую последовательность.

Когда он очнулся в своей камере, всё его тело сотрясала дрожь, как при ознобе. Бросало то в жар, то в холод. Голова раскалывалась. И проклятая слабость, телесное ощущение собственной беспомощности, никак не оставляла его.

«Это пройдёт, должно пройти», – убеждал себя Уэсли до тех пор, пока не почувствовал, что силы потихоньку начинают к нему возвращаться. Тогда он поднялся с кровати и осмотрел свои раны. На ноге чуть выше щиколотки обнаружился глубокий разрез. Флэш промыл его водой из-под крана и промокнул туалетной бумагой. Не страшно, заживёт. Остальные ссадины и ушибы серьёзными последствиями вроде бы тоже не грозили. Но слишком уж их было много.

Впереди ещё три мира… А от того, что он побывал в пяти предыдущих – не считая самой тюрьмы – нет никакого толку. Он не увидел там ничего, что могло бы подсказать, как противостоять тёмной силе Лабрисфорта. Даже если он сможет выбраться отсюда живым и избежать дальнейших преследований – что станет делать дальше? Писать статьи о нарушении прав заключённых? Это же смешно: зная то, что он знает теперь. Что тюрьма – лишь первое звено в цепи… Тюрьма вообще – как идея лишения свободы, и Лабрисфорт – как одно из худших её воплощений.

Но это же наказание, и часто – заслуженное, наказание за преступление, – возражал он сам себе. Что толкает человека на преступление? Ответы были всё те же: страх, ненависть, жестокость, жажда наживы… А что представляет собой изнутри тюремная система, что она порождает? Жестокость, ненависть, страх…