Светотени - Сергей Васильевич Гук Страница 13

Дальше Малахольный слушать не стал, он поднялся и вышел из приемной.

Принято, говорят, сжигать мосты перед решающим событием в жизни. Тот, кого главврач военного госпиталя в сердцах назвал гаденышем, а новые товарищи с легкой руки Длинного звали Малахольным, вечером накануне операции жег дневник. Малахольный — прозвище обидное, но обижаться не приходилось: никто в этой среде никогда ни к кому по имени не обращался, у каждого была своя кличка, другое дело, не такая обидная, как у него, но была у каждого. И что самое главное — никто ведь его на аркане к этим людям не тащил, сам пришел.

А раз так, то сиди и не мычи, принимай чужие правила игры, как втолковывал ему Длинный с первых же дней. Да, так бывает всегда, когда ты набиваешься в приятели, а с тобой не очень-то хотят знаться, не гонят, но принимают как бы из милости. Это еще полбеды: со временем можно утвердиться и завоевать свое место, но худо, если ты слаб. Если с раннего детства не в состоянии постоять за себя. И потому все время ищешь, на кого опереться. И не всегда это бывают приятные тебе люди, тут уж не до выбора, главное — почувствовать в себе некоторую уверенность, пусть даже за чужой счет.

Первым надежным убежищем для Малахольного оказалась группа городских футбольных болельщиков, фанатиков местного клуба первой лиги. Чтобы быть с ними вместе, нужно было заиметь мотоцикл, и не какой-нибудь там задрипанный, а тяжелое, шестицилиндровое, ревущее и рвущееся из рук чудовище, которое играючи снимается с места и обгоняет любой «мерседес», не говоря уже о машинах классом ниже. Чтобы заполучить такой, пришлось неделю обрабатывать мать, которая сначала и слышать не хотела ни о каких мотоциклах и сдалась только после угрозы сына уйти из дома, подкрепленной обещанием ездить архиосторожно и аккуратно.

Потом, помнится, потребовались новые сумасшедшие расходы — на черный кожаный, в обтяжку, костюм, без которого никак нельзя было являться на сборища. Ибо все его новые приятели ходили в блестящих обтягивающих куртках и штанах, разукрашенные значками, эмблемами, этикетками, надписями, крестами.

Должно быть, со стороны они выглядели здорово. И страх к себе тоже внушали. А это самое главное, ибо на уважение можно и наплевать. Когда их компания с гоготом и улюлюканьем вваливалась на стадион, не то что кто из публики — полицейские и те обычно никогда к ним не приставали. Небезопасно: ребята, как правило, нехиленькие, к тому же подогретые пивом и предстоящим матчем. И не дай бог если их команда проигрывала…

Десятки глоток орали, требуя линчевать судью, в выражениях не стеснялись. Помнится, какой-то тип, сидевший внизу, обернулся, глянул неодобрительно и что-то попытался вякнуть. Пришлось сделать ему внушение, после которого его вынесли на носилках, поскольку пивная бутылка может причинить человеку массу неприятностей, особенно когда попадает точно в голову.

После игры садились на мотоциклы и во весь опор неслись на вокзал, поджидали болельщиков из чужого города, имевших неосторожность приехать к ним в количестве, явно недостаточном для того, чтобы суметь постоять за себя. На следующий день не без удовольствия читали в местной газете о «бесчинствах хулиганствующих рокеров» и о «бездействующей полиции» (что правда, то правда: «полипы» не спешили разнимать дерущихся, подъезжали, когда все было кончено) — читали и предавались воспоминаниям: «Ты видел, как я его, гада, приложил?»

Конец наступил ошеломляюще неожиданно. Пришлось однажды поехать на футбольный матч в соседний город. Не хотелось Малахольному появляться на «вражеской» территории, но куда деваться? Отколешься ото всех — испытаешь на себе закон волчьей стаи. Как он молил бога, чтобы обошлось, но не тут-то было. Когда игра закончилась и народ валил со стадиона, у выхода поджидали теперь уже их, и Малахольный предусмотрительно отстал от своих приятелей, снял на ходу и спрятал свой шарф с цветами любимой команды и бочком, бочком… что называется, с позором бежал с поля боя. А на следующий день — и из города, где родился и вырос. Ибо оставаться в нем после случившегося было невозможно. К тому же и мать давно зудила, чтобы он завязывал со своими дружками, с которыми недолго и до тюрьмы, и ехал бы учиться в университет.

Вот с этой университетской поры и начинаются его записки (дневником это никак не назовешь). Первая демонстрация, в которой он участвовал, по какому поводу — убей, не помнит, почему-то не записал. Но само шествие запомнил хорошо: когда толпа подходила к центральной площади, неожиданно завыли полицейские сирены, и зеленые, закованные в тяжелую броню машины на полном ходу понеслись на кричавшую и распадавшуюся на глазах людскую массу. Тогда был задавлен один студент, а еще две сотни других арестованы «за сопротивление полиции».

Так, это в огонь, смотрим дальше: ага, в университете создан «Комитет в поддержку заключенных». Все правильно, он дважды вносил пожертвования в фонд комитета, несколько раз помогал писать листовки… конечно, ей помогал — единственной в его жизни женщине, которая отнеслась к нему по-человечески. Ибо и в школе, и и компании рокеров эту свою ущербность он ощущал постоянно. У сверстников были подружки — у него нет. Не получалось, а почему — трудно объяснить. И он побаивался девчонок, и они к нему относились… не то что враждебно, но как-то отчужденно. Однажды он сам слышал, как одна из его несостоявшихся пассий говорила подружке: «Понимаешь, чего-то в нем не хватает — не могу тебе объяснить чего, но чувствую. Это как у кошек — я где-то читала, — они сразу чувствуют, если кот кастрирован, и забивают его до смерти».

Та, из университета, с которой он стал сочинять листовки, освободила его от комплекса, и сделала это легко и непринужденно, как смахивают с лица паутину. Она вообще была человеком очень решительным во всех ситуациях — и тогда, когда с трибуны, в переполненном актовом зале, кричала ректору: «Убирайся, тебя все ненавидят!», и когда подбивала жильцов дома, которым грозило выселение за хроническую задолженность по квартплате, не поддаваться угрозам домовладельца и не трогаться с мест (уговорить-то людей она уговорила, ей вообще был присущ дар внушения, но дело кончилось плачевно — сорванные с петель двери, детский плач и крики взрослых, закрывающихся руками от ударов полицейских дубинок, выброшенный на улицу бедняцкий скарб… и на этом фоне она, подбившая людей на сопротивление, трясущаяся от стыда и ненависти, бессильная помочь им); и когда, наконец, пыталась скрыться, невзирая на окрики «стой», а потом лежала, истекая кровью, под синими бликами полицейских мигалок на каком-то заброшенном пустыре, у кирпичной