Ева и её братья - Елена Леоновна Барбаш Страница 5

Для родителей это стало полной неожиданностью. Они-то были уверены, что Ева будет поступать в «керосинку»[1]. Так что, когда Ева объявила о своём решении, мама, изменив несколько своим привычкам, фыркнула неодобрительно:

– Там политруков готовят.

Зато папа бросился искать знакомых, тех самых политруков, которые могут поспособствовать. Тут снова возник Лёлик. Так, как если бы между ними всё уже было решено о дальнейших планах. Попросил всех ни о чём не беспокоиться. Выпил с папой. Сказал, что Ева пойдёт по папиным стопам. Папа прослезился. Мама плюнула сквозь зубы и ушла в другую комнату.

Лёлик взял отпуск за свой счёт и поехал с Евой поступать. Снял ей квартиру в Москве. Понятно, что весь отряд Евиных обожателей стух за полной бесполезностью конкуренции – с таким-то соперником. И только Кеша, который был уверен, что уж его любовь Ева должна оценить, всё пытался ей что-то сказать. Но Ева в последнюю их встречу его слушать не стала, язвительно обозвав маминым сынком. Так и остался Кеша с комком своих признаний, застрявших в горле, и большой обидой.

И ничего не скажешь, помог Лёлик ей поступить на истфак. Но самому-то пришлось возвратиться в Рязань. До поры.

А как только Еве исполнилось восемнадцать, они поженились. Накануне свадьбы Еве опять приснился странный сон. У Евы было красивое свадебное платье, которое сшили в спецателье в Москве. Ретро. Она сама нарисовала эскиз, а мастера воплотили. Всё это устроил, конечно, Лёлик.

А в том сне она видела молодую девушку, которая тоже выходила замуж. В точно таком же платье, как у Евы. Перед свадьбой ей пришлось окунуться в грязный бассейн, а смотрительница бассейна её придирчиво ощупала. На этой свадьбе она с женихом стояла под каким-то балдахином. Гости все были из её прежних снов, в длинных чёрных пальто, лица расплывчатые. Неожиданно Ева поняла, что она и есть та невеста. А один из гостей с длинной седой бородой – её отец. Он был самым главным на этом празднике. Сначала было весело. Все пели и плясали. Ева ещё подумала во сне: «Как странно, ведь у папы никогда не было бороды…»

Потом Ева вдруг обнаружила себя о чём-то громко спорящей с мужем. Это уже не была свадьба. Вокруг сгущалась опасность. Речь шла о жизни и смерти. Нужно было выбирать: оставаться или уходить. Муж настаивал, торопил. А Ева почему-то не могла уйти.

Когда она проснулась, то хорошо помнила это ощущение: ты знаешь, что над тобою нависла смертельная угроза, но есть что-то важнее собственной жизни. И это связано с её отцом. Сон она не досмотрела в тот раз. Так и не узнала, чем дело кончилось.

* * *

Потом привычная жизнь рухнула. Началась перестройка.

Собственно, первые полтора года никто и не понимал, что она началась. И лозунги были какие-то не принципиально отличающиеся от предыдущих, такая же муть. Однако возбуждение нарастало. В то время как часть населения отводила душу на кухнях и демонстрациях, другая, более меркантильная, но малочисленная, почувствовала запах денег. Эти малочисленные с азартом бросились зарабатывать, кто где мог, пока эта лафа не кончилась, а думать глобально о несправедливости устройства общества бросили, потому что все мысли концентрировались на добыче. И вообще, происходящее стало им казаться потрясающе справедливым, почти как на Диком Западе у Джека Лондона.

Вот и для Лёлика всё складывалось просто отлично. Он вдруг почувствовал, что настало его время. Особенно после того, как вышел закон о кооперации. Собственно, никаких других законов уже можно было и не издавать. И этого одного с лихвой хватило для экспроприации прибыли у государства в пользу наиболее инициативных. Миллионы воль сплотились наконец-таки в желании заработать, и эта мощная волна психической энергии разнесла меньше чем за пять лет глиняные ноги колосса.

Лёлик организовал при нефтеперегонном заводе кооператив. Взял на себя всю ответственность, а начальство в долю, и через этот самый кооператив стал торговать бензином, который производил нефтезавод его тёщи.

В то время состояния наживались быстро, и уже через три года Лёлик купил себе и Еве роскошную квартиру в Москве, благо стоило жильё тогда недорого. Ева ездила в университет с водителем и охраной, как правило, по встречке с мигалкой. И охрана обращалась к ней «Ева Сергеевна». Нельзя сказать, что это ей не нравилось. Но она как бы раздваивалась. В университете она была одним человеком, а дома с Лёликом – другим.

* * *

В Московском университете Ева выбрала кафедру капитализма, где изучали Россию от Петра до 1917 г. Она пропадала в Историчке, собирая материал для курсовых и диплома. Ей уже давно стало понятно, что в снах своих она видела ортодоксальных евреев, и, судя по антуражу, дело происходило в начале XX века в России.

Судьба их была абсолютно трагической. Волны погромов, сменяющие одна другую, оставляли после себя истекающих кровью жертв, разорённые и сожжённые дома и местечки. Казалось бы, где Ева с её тепличной, беспечной жизнью и где – евреи, растерзанные столетие назад? Но тело, её тело отзывалось на описание чудовищных зверств острой резью в животе. Это было совершенно неожиданно и даже пугало её.

Мы не можем знать наперёд, что́ из трагедий наших предков заденет нас за живое. Живём в иллюзии автономности и свободы воли. А наше тело подчас оказывается умнее и памятливее, откликаясь фантомными болями, и «пепел Клааса стучит в наше сердце»[2].

Сама того не желая, Ева так глубоко погрузилась в эти события, что ей даже было стыдно за своих далёких соплеменников, которые, не смея защитить себя, своих женщин и детей, прятались от погромщиков на чердаках и в подвалах. Вечное ощущение неприкаянности, когда ты как бы не в своём праве, ибо не на своей земле, лишало их сил и воли к сопротивлению.

Но еврейская молодёжь не хотела мириться с этим извечным притеснением и создавала отряды самообороны в ответ на погромы начала века. Если бы не эти отряды, то Ева совсем перестала бы уважать народ, чья кровь в ней текла: вечно брели, как овцы на заклание…

Однако августейшая фамилия и кабинет министров с Евой были в корне не согласны. Почти официальная точка зрения,