Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист Страница 27

Девочки, продолжая смеяться и переговариваться, умчались в общую кухню готовить ужин. Грених остался сидеть на диване, в голове крутилась неотвязная мысль, что жена его, сама того не зная, разбередила какое-то осиное гнездо. С тех пор как он увидел ее одну в лаборатории, колдующей над пробирками, и прочел ее отчет, сердце неприятно сжало от недоброго предчувствия и не отпускало по сей день.

Грених прекрасно понимал, что длительное преследование венгерских, чешских и австрийских семей, выживание их из квартир домов по Баумановской улице, на которой расселили многих участников НРА ДВР, все связанные с ними беспорядки с участием откровенных хулиганов в овечьих шкурах покрывает кто-то из вышестоящих. На первый взгляд все выглядело вполне естественно и у простого народа не вызывало вопросов – иностранцы не могли ужиться на территории новой родины, плюс простая халатность органов, не умеющих решить этот вопрос. Но под всем этим будто существовала какая-то подпольная сеть, занимающаяся жилищным вопросом отнюдь не по советским законам.

Когда выяснилось, что в это был втянут уполномоченный МУРа Баумановского района, нельзя было дальше закрывать глаза. Через руки застрелившегося Баранова проходили все протоколы, которые потом попадали районному прокурору. Заседания в нарсудах проходят поточно, особенно никто не вникает в суть дел. Факт хулиганства, подтвержденный несколькими свидетелями, – уже крепкое основание для вынесения обвинительного приговора. Цингера осудили бы, как и нескольких венгров до него, не вмешайся вовремя Фролов. Если бы старший следователь не отправился к Стельмаховичу и не поведал о своих изысканиях, не заинтересовал председателя губсуда серией правонарушений, странно связанных между собой, мальчишка бы сел.

В беспорядках у тринадцатого дома участвовало столько народа. Поди пойми, кто из них обманут, кто и вправду не понимает, во что ввязывается, кто втянут, как Коля, насильно, кто имеет тайное намерение, а кто и вовсе дурак, каким оказался Кисель. Управдом Сацук – тип скользкий, умудрялся ничего особо не знать и всегда быть ни при чем. А меж тем эта межнациональная вражда существовала едва ли с не первых дней появления участников НРА ДВР в Москве.

Фролов стал проверять другие дома, и ему открылась страшная картина – колоссальное количество случаев, когда на венгерские, германские, австрийские и чешские семьи набрасывались едва ли не стайно, и они вынуждены были съезжать, менять города и даже получали удостоверения на репатриацию, возвращались на родину, оставляя советское гражданство. Простой народ не знал или позабыл, что бывшие военнопленные сражались на Дальнем Востоке против интервентов за Советскую власть. И они такие же советские люди, заслужившие свое гражданство, как и их обидчики. Подвиг бывших военнопленных существовал будто только в протоколах и газетных статьях.

Кто же занимал опустевшие гнезда? Тут и выявилась любопытная закономерность. Фролов полагал, что наткнется на кандидатов на ключевые посты, но заселявшаяся публика была вполне разномастной. Объединяло их только одно – почти все были прибывшими с 22-го по 24-й из-под Рязани. Два члена Моссовета, заведующий товариществом «Колбасное дело», рабочий из Строительно-производственной артели, сам управдом Сацук, который перебрался в революцию из Житомира в Рязань, прожил там два года, а потом переехал в Москву, и всеми уважаемый доктор Бейлинсон, бывший заведующий подотделом Медицинской экспертизы города Рязани.

Отец Коли занял квартиру венгра, вступившего в 18-м в Красную армию и воевавшего на Дальнем Востоке. Новоиспеченный красноармеец сменил фамилию Миклош на Миклушин, имя Георг на Георгий и звался уже Георгием Михайловичем Миклушиным. В конце 21-го он получил для своей многодетной семьи квартиру за освобождение от японских интервентов станции Магдагачи, а в начале 22-го его застрелили прямо за столом в гостиной за поздним чтением газет. Жена с сестрой и детьми съехали куда-то в Подмосковье. Бейлинсон же оставил должность в Рязани, перебрался в Москву, поселился в его квартире и тут же возглавил подотдел судебно-медицинской экспертизы, за ним стройным косяком последовали из Рязани все остальные. Но доказательств связи всех этих людей, тем более членов Моссовета, у Фролова не было. Все они занимали разные посты и должности и не являлись родней, даже знакомы не были.

От мыслей Грениха отвлек телефонный звонок, прозвучавший в неожиданно возникшей тишине. Видно, соседи все разбрелись по своим углам. По незыблемой привычке человека, живущего в тесноте коммунальной квартиры, тотчас устранять источник шума, который мог вывести из себя кого-то из соседей, тем более в столь поздний час – было почти девять вечера, он поспешил в коридор и снял трубку первым. Уже когда уха коснулась холодная латунь трубки, Грених знал, что такой поздний звонок – не к добру. Далекий, приглушенный, будто с Северного полюса, голос Фролова сообщил, что Кисель найден задушенным в дежурной комнате следственной части.

– Как это произошло? – вырвалось у Константина Федоровича.

– Вы должны это видеть! – взволнованно ответил Фролов. – Пока ждали конвоя, для того чтобы перевести в ардом[6] на весь следственный период, он повесился, но так… такое я вижу впервые.

Грених положил трубку и, стянув с вешалки пальто, вышел обратно в коридор. Проходя мимо кухни, бросил взгляд на нависшего над тетрадью квартиранта, что-то страстно пишущего, стиснул зубы и коротко объяснил Асе, что вынужден уйти. Она как раз вынула супницу из посудного шкафа, в кухне стоял дурманящий запах еды. Злой и голодный, Константин Федорович отворил входную дверь, выйдя из царства домашнего уюта в холод лестничной площадки.

Дежурная комната, в которой временно пребывал разбушевавшийся Кисель, была небольшим помещением с выкрашенными в казенный серый цвет стенами, простым, но покрытым лаком, столом и двумя грубо сколоченными табуретами. Здесь обычно проходили допросы свидетелей и обвиняемых, рассматривались дела, которые не требовали следствия или по которым обвиняемые признали себя виновными, иногда сюда на непродолжительный срок помещали ожидающих решения суда, преждевременно привезенных из ардомов.

Кисель лежал спиной к двери, на боку, скрючившись. Шея стянута снятым с брюк ремнем, под который была продета отломленная от табурета ножка, она упиралась в пол и смотрела другим концом в сторону и вверх.

Грених обомлел, сделав шаг за порог и приблизившись к мертвому. В нос отчего-то ударило запахом гари, по спине пробежал мороз – его вдруг обдало ужасом далекого воспоминания, но он не смог ухватить его, упустил. Воспоминание, как чувство дежавю, возникло и испарилось вместе с горелым амбре, будто его и не было.

– Самоубийство? – с надеждой спросил Леша.

– Кто заходил к нему?

– Мать пускали, милиционеры