Рулетка господина Орловского - Владимир Черкасов-Георгиевский Страница 2

— Шнифферы потрудились, — назвал Турков взломщиков мелкого пошиба, в отличие от «медвежатников», «музыкантов», работавших только по сейфам, и присовокупил любимую поговорку: — Плохо не клади, вора в грех не вводи!

Первым обнаружил взлом привратник Иван Мо-кеевич Колотиков, стороживший здание еще при императорских чиновниках. Когда рассвело, он из бокового крыла увидел на фасаде первого этажа развороченное окно кабинета Орлинского.

Находившийся сейчас здесь Иван Мокеевич не особенно переживал, потому как элодеи влезли снаружи, за что больше должны отвечать уличные патрули Комитета революционной охраны. Но старик внезапно переменился в лице, когда Орлинский заметил в бумажном ворохе на столе совершенно посторонний ему, некурящему, предмет: металлический портсигар с гравировкой, изображавшей сцену из военной жизни.

Обратились в уголовный розыск по соседству, и сразу же два его сотрудника явились в кабинет с собаками-ищейками. Те обнюхали портсигар и мгновенно взяли след, который почему-то вел не через окно на улицу, откуда пришли и куда должны были уйти воры, а внутрь здания. Псы понеслись прямо в привратницкую Колотикова, огласив ее радостным лаем.

Дело в том, что и старичок не курил. Поэтому он, хотя прежде всех и заходил в обворованный кабинет, не мог оставить там никакого портсигара. Что за нужда была хозяину этой вещицы побывать и в привратницкой? Не наводчик ли ночной кражи сам Иван Мокеевич?

С меловым лицом стоял привратник под прицелом взглядов собравшейся кучки служащих.

Кто-то проговорил со вздохом:

— Эх, Мокеич, несчастье ты маринованное…

Тем не менее комиссар Орлинский почему-то не стал в этот день допрашивать старика.

Сегодня Бронислав Иванович не засиделся до ночи, как обычно. Когда начало смеркаться, он собрал вновь заведенные папки, поглядел через уже вставленное оконное стекло и чему-то улыбнулся. Поднялся из-за резного письменного стола елизаветинского рококо с капризно изогнутыми завитками, надел офицерскую шинель с ало-черными артиллерийскими петлицами и защитного цвета фуражку, отчего стал походить на породистого батарейца — высоколобый, сероглазый, с русыми усами и бородкой на удлиненном лице.

От подъезда комиссариата Орлинский зашагал к Невскому проспекту, любуясь архитектурным парадом на прилегающей Александрийской площади со сквером, где в центре высился памятник Екатерине Великой. В глубине впечатлял длинный фасад Публичной библиотеки, на котором между восемнадцатью колоннами были установлены статуи ученых и поэтов античного мира. Величавой торжественностью как бы звучал Александрийский театр, выделяясь своей шестиколонной лоджией под колесницей Аполлона, во многом напоминающей квадригу над Большим театром в Москве.

Ансамбль Аничкова дворца, где проводил детство Государь Император Николай Второй, отделялся от площади великолепным узорочьем чугунной решетки. Теперь в Аничкове расположился «Райпродукт», ведавший сельскохозяйственным инвентарем и машинами, текстилем, табаком и папиросами, кожей, обувью и галошами, стеклом, спичками и провизией… А дворцовые липы, сирень, вязы, помнящие царей, будоражили смолистым запахом набухающих почек так же, как и тогда, когда между ними по весенним аллеям скользили фрейлины, подбирая и приподнимая шлейфы платьев, прохаживались флигель-адъютанты в аксельбантах.

С угла Екатерининской и Невского Орлинский направился к Елисеевскому гастроному, остановился и оглядел его зал через огромные окна в стиле модерн, украшенные барельефами фигур и ваз. Там антоны колодины могли покупать из провизии все, чего душа пожелает.

На тротуаре рядом с Орлинским остановились и вытянули шеи к витрине две бывшие курсистки в поношенных коричневых пелеринах и зеленых платках-тальмах, приспущенных на плечи.

Та, у которой глаза ярче горели голодным блеском, пожаловалась подруге:

— Лика, а отчего последний раз по карточкам дали только полфунта хлеба, и очень скверного качества?

Лика ответила с мудростью, какую никогда не приобретали ни смолянки, ни бестужевки:

— Дай Бог, голубчик, чтобы и такой не заменяли этой гадкой крупой, и еще хуже — овощными, а то и фруктовыми консервами.

Самым доступным для петроградцев был суп из воблы и пшена. Даже картофельная шелуха, кофейная гуща переделывались в лепешки. Девушки при распределении хлебных карточек попали в самую, неудачную, «буржуйскую» 4-ю категорию, которой «наместник Петрограда», председатель Совнаркома Петроградской трудовой коммуны Зиновьев грозился выдавать по осьмушке на два дня, усмехаясь: «Чтобы запаха хлеба не забыли».

Минувшая зима выдалась ранней и суровой, в ноябре 1917 года начались обильные снегопады, продолжившиеся в декабре с метелями. Мостовые и тротуары покрылись толстым слоем снега и наледи. На Невском намело такие сугробы, что можно было прикуривать от огня тогда еще действовавших газовых фонарей. Совнарком принял декрет о введении всеобщей повинности по очистке от снега улиц, в который Ленин лично внес уточнение о привлечении к ней в первую очередь нетрудовых элементов. Курсисткам вместе с пианистками и скрипачками из консерватории надлежало чистить тротуары, а накануне революционных дат в числе петроградских «буржуев» — убирать в казармах отхожие места и в конюшнях навоз.

У витрины Елисеевского прибавилось народу, остановились поглазеть еще две дамочки из «нетрудовых». Одна — в приличном пальто и «котах» из войлока, другая — в жакетке, обутая в соломенные туфли с полотняными оборками.

Их разговор, как и у девушек, свелся к короткому обмену фразами:

— Вот вам и советская власть. Сами того хотели…

— Обманули нас большевики.

— Ленин говорит, что через десять лет все хорошо будет.

— Нам-то что до этого? Умрем до той поры с голоду или от тифа.

Эпидемия сыпного тифа свирепствовала в городе с февраля, безжалостно кося и так стремительно тающее население. Если в 1916 году в Петрограде жило около двух с половиной миллионов человек, то к 1920 году останется чуть больше семисот тысяч.

Орлинский зашагал по Невскому к Аничкову мосту над Фонтанкой в надвигающейся темноте по слабо освещенному городу. Из-за нехватки топлива с ноября на электростанциях начались перебои, ток подавался в дома, учреждения по 6 часов в сутки. После переезда в середине марта в Москву советского правительства подача электроэнергии даже на важные объекты или прекращалась на несколько дней, или ее хватало лишь на 2–3 часа вечером. Жилые дома в основном освещались свечами и керосиновыми лампами, но на уличные фонари керосина не было.

Иностранцы, побывавшие здесь в эту пору, писали в зарубежной прессе:

«Улицы едва освещены, в домах почти не видно света в окнах. Я ощущал себя призраком, посетившим давно умерший город. Молчание и пустота на улицах…». «Широкие прямые артерии, мосты, перекинутые через Неву, река, казалось, принадлежали покинутому городу. Время от времени худой солдат в серой шинели, женщина, закутанная в шаль, проходили вдалеке, похожие на призраков в этом молчаливом