Плохая кровь - Сара Хорнсли Страница 9

Я вхожу в спальню и замираю на месте, во все глаза глядя на наш гардероб. Он ничуть не похож на тот, что стоял в моей детской спальне, но все же сегодня он напоминает мне именно об этом.

Я разминаю шею и говорю себе, что на счет «три» я открою гардероб. Это мой дом. В Лондоне. Здесь живем мы с Ноем. Я теперь живу иначе. Я теперь иная.

Беру с собой как можно меньше вещей, уверенная, что буду дома до того, как Ной вернется на следующей неделе из Парижа. Перед выходом застываю перед проемом кухонной двери, глядя на темно-синие шкафчики с белыми гранитными столешницами. Это помещение спроектировано для того, чтобы быть зрелищным. Место, предназначенное для демонстрации нашего успеха. Впечатляющая кухня с люстрами, свисающими над столом и над диваном в дальнем конце…

Я заставляю себя сдвинуться с места. Закрыть за собой входную дверь. Я говорю себе, что не успею опомниться, как вернусь сюда, и к тому моменту ничего не изменится.

Я всегда хорошо умела лгать. Даже самой себе.

* * *

В Молдон ведет извилистая дорога. Это единственная дорога, и, когда машина входит в повороты, у меня возникает ощущение, будто я возвращаюсь в прошлое; каждый поворот отматывает назад очередной год, пока наконец передо мной не возникает речной берег, и мне снова семнадцать лет, я иду рано утром по набережной до самого ее конца, где стоит огромная железная статуя сакса, установленная в честь Битвы при Молдоне…

Я часто сидела там, глядя на восход солнца, и представляла, как великолепно выглядели корабли викингов, длинные и узкие, когда скрытно пробирались через Эссекс по реке, готовые к сражению. Я воображала, что слышу сквозь крики чаек ритмичное пение гребцов, ощущаю, как отдается в моем теле бой их барабанов. Какими отважными они должны были быть, будучи в любой момент готовыми к войне! Я надеялась, что, сидя здесь, у края воды, в которой отражалось так много исторических событий, смогу впитать хоть немного храбрости этих людей, собрать ее и унести с собой домой.

Проезжаю поворот, ведущий к дому, где я выросла, и вместо этого держу путь прямо, направляясь к дому Макса. Когда он купил дом поблизости от родительского, я не могла в это поверить. Мне казалось бессмысленным, что Макс сделал все, дабы остаться здесь.

Я намереваюсь пробыть здесь считаные дни и всеми силами держаться подальше от мамы и нашего родного дома. Есть причина, почему я не возвращалась сюда почти двадцать лет. Даже от одних воспоминаний об этом месте у меня пересыхает в горле, а воздух становится таким плотным, словно вот-вот раздавит меня. Лишит меня возможности дышать. Двигаться. Как будто я снова оказываюсь там и не могу сбежать.

А что же мама? Она дождаться не могла того момента, когда избавится от меня. Всего неделю спустя после смерти моего отца мама вошла ко мне в комнату и заявила, что договорилась со старшей сестрой моего папы, тетей Кэрол. Было решено, что я некоторое время поживу с тетей и моей кузиной, Шарлоттой, в Южном Лондоне. Что для меня будет неплохо «сменить обстановку» и провести некоторое время в большом городе, прежде чем поступить там в университет.

Это «некоторое время» обернулось тем, что я прожила в Лондоне следующие восемнадцать лет. Поступила в подготовительный колледж и осталась там до следующего лета, когда подала документы в Лондонский королевский колледж. Мама так и не приехала ко мне. Ни разу. И не позвала меня вернуться. Она не изображала обезумевшую от горя мать, которая отчаянно жаждет, чтобы ее дочь возвратилась домой. Вместо этого устроила мой отъезд, а потом забыла обо мне.

С тех пор наши отношения свелись к светскому минимуму – поздравлениям с Рождеством, днями рождения и прочими важными датами. Мать никогда не приглашала меня приехать домой, и в ответ я никогда не приглашала ее к себе. Мы изображали семейную ячейку – ради Макса и ради показухи (Стоуны всегда хорошо умели это), – но не были близки. Она моя мать, но без капли материнской заботы. Можно было бы решить, что это началось, когда она при первой же возможности отослала меня прочь, к тете Кэрол, но это просто неправда.

И теперь мне кажется неестественным, что я еду туда, где она живет, однако я напоминаю себе, что я здесь не ради нее, а ради Джейка.

Я отгоняю эту мысль. Нет, я здесь ради истины.

* * *

Все шторы на окнах задернуты. Это первое, что я замечаю, вырулив на подъездную дорожку, ведущую к дому Макса. Я внимательна к мелочам, это часть моей работы. Задернутые шторы – это странно, особенно в такой ясный солнечный день. Обычно, даже когда мы были детьми, Макс громче всех заявлял, что нужно пользоваться летней погодой на полную катушку.

Я громко стучу в дверь, но мне никто не отвечает. Машины Макса нет на подъездной дорожке, поэтому я пытаюсь позвонить ему. И попадаю прямо на автоответчик – так же, как всякий раз, когда я пыталась звонить ему по дороге сюда. Поэтому решаю выпить кофе в ближайшей кофейне, зажатой между рыбной закусочной и унылой парикмахерской.

Когда-то мы любили сбегать из дома пятничным вечером, чтобы купить здесь рыбный сэндвич, завернутый в плотную бурую бумагу; запах уксуса впитывался в нашу одежду. Эту традицию начал Макс, он приводил меня сюда каждую пятницу вечером – с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Ему тогда только-только стукнуло десять. Если было холодно, мы весь вечер проводили за одним из белых пластиковых столиков, играя в карты, а в теплые дни сидели на ограде снаружи и ели сэндвичи, прежде чем отправиться на набережную и затевать там различные шалости. Мне всегда нравились эти вечера; рыбная закусочная казалась мне нашим волшебным уголком.

Но теперь, когда я смотрю на нее взрослыми глазами, все волшебство исчезает. Я вижу потрепанную, почерневшую вывеску, вижу плесень на оконных рамах. Запах жира больше не кажется соблазнительным – скорее отталкивающим.

Помимо всего прочего, это суровое напоминание о том, как по-иному мы смотрим на мир, будучи детьми. Все выглядит более невинно. Когда-то я