Колин Харрисон - Манхэттенский ноктюрн Страница 71

– Постойте, постойте…

– Нет, это вы постойте, – заткнул я его, ткнув в него пальцем. – И слушайте. Выход есть. Если я не передам копам ваши слова, вы сможете обратиться к своему адвокату, может быть, сегодня же вечером, и попробуете набросать то, что будете говорить, когда они начнут вас расспрашивать. Для вас было бы гораздо лучше иметь подготовленные ответы. Могут пригодиться и наркотики. Советую вам, Билли, разработать или усилить версию о чрезмерным потреблении наркотиков или пристрастии к спиртному, – все, что угодно, лишь бы убедить копов, что позднее в тот же вечер вы напились до бесчувствия и ничего не могли вспомнить. Длинный перечень головных болей, курсов лечения, приступов головокружения, потерь сознания, сканограмм, полученных при компьютерной аксиальной томографии, и тому подобного. Есть адвокаты, специализирующиеся в защите такого рода.

– Кто? Вы знаете хотя бы одного?

– Нет. Поручите это своему секретарю. А теперь давайте вернемся к тому, о чем мы уже говорили. Что же произошло в тот день, когда Саймон исчез?

Мансон уставился в окно такси. Он потерпел поражение.

– Мы просто колесили где попало, приятель.

– И на чем же вы колесили?

– В фургоне его отца.

– Его отца?

– В том, которым его отец обычно пользовался, когда работал. Это был его фургон.

– Тот, что был в парке?

Он коснулся пальцами манжеты рубашки:

– Да.

– В нем было оборудование для видеосъемки?

– Его отец держал в нем всевозможные старые инструменты, а Саймон – камеры, наркотики, спиртное, книги, матрац, велосипед, массу ручных инструментов, ну и всякие такие вещи. У него там было все.

– Куда вы заходили?

– В платный интернат для престарелых, и Саймон с отцом говорили о какой-то чепухе. Я не слушал, просто болтался в коридоре. Не хотел видеть Саймона вместе с его отцом. Я думал, что он может заплакать, и не хотел это видеть. Я только пожал старику руку.

– Насколько он тогда был в себе?

– Кое в чем он вполне соображал, но это была не болезнь Альцгеймера, а что-то еще. Он разучился читать и писать. Мне кажется, он еще мог немного говорить. Я не мог его понять, а Саймон понимал.

– Вы ушли, и что было потом?

– Да разве все упомнишь? Мы мотались по разным местам, а в каком порядке, не помню. Мы купили что-то поесть, остановились, чтобы зайти в какую-то контору.

– А контора, случайно, не адвокатская?

– Не знаю. Контора в обычном доме, вроде этого.

– Он называл фамилию «Сигал»?

– Не помню.

– А зачем вы, собственно, там остановились?

– Черт возьми, приятель! Понятия не имею, – протестующе повысил голос Мансон. – Я остался в фургоне, да и остановка-то была минут на пять, не больше.

– Где это было? В Квинсе?

– Да, недалеко от интерната для престарелых.

– Саймон говорил вам что-нибудь о Себастьене Хоббсе?

– Это владелец вашей газеты?

Я кивнул:

– Да.

– А на фига тот ему сдался?

– Я спрашиваю, он когда-нибудь упоминал о нем?

– Нет.

– Он показывал вам свою коллекцию видеокассет?

– Нет, никогда.

– Почему?

– Саймон этого не любил. Такие записи – вещь сугубо личная, как диалог с самим собой, понятно? Он снимал их для каких-то своих целей. И к тому же разные люди дарили ему пленки, если считали, что на них есть что-то стоящее. Да, я ходил с ним иногда, мы снимали вместе, но он никогда не давал мне потом посмотреть, что мы там наснимали. Вернее, он не предлагал, а я не просил. Это считалось вроде как особой честью, если он снимал вас, и я не хотел, чтобы из-за меня он чувствовал какое-то смущение по этому поводу. Он и без меня постоянно снимал, но я никогда этих лент не видел. И знаете, в самый последний период его жизни мы оба были очень заняты и практически не встречались.

– Как вы вместе катались, вы помните, а где вы были на следующий день?

– Эге, у меня есть талон билета и документы из авиакомпании. Я летел в Гонконг. Я всегда останавливаюсь в «Конраде». А еще у меня имеются записи звонков из самолета, и даже из гостиничной машины. Они предоставляют красный безразмерный «Роллс-Ройс», который встречает вас в аэропорту. Я и не знал, что он умер, пока где-то через неделю не увидел сюжет по Си-эн-эн.

– Вы не рассказывали в полиции, что часть дня провели с Саймоном?

– Нет.

– Вы были его другом?

Мансон нахмурился:

– Ну, блин, достал. Мы с Саем расстались часа, наверно, в три дня. Он высадил меня у аэропорта. Понятия не имею, куда он двинул после. Я провел с ним несколько часов. Мы, значит, выехали из Манхэттена, навестили его отца, потом, значит, остановились у конторы, ну а потом, значит, в аэропорт. Вот так. Как я понимаю, полиция так точно и не вычислила, когда именно Саймон был убит, верно? Ну, так с какой стати я должен впутываться в это? Ведь я-то не участвовал в этой истории. Да у Саймона после этого могло быть сто контактов с кем угодно. А потом, знаете что? Я долго и упорно думал об этом. Об этом и еще о том, что я должен делать. У меня есть жена и двое детей. Я тоже зарабатываю для них деньги, а это дельце просто все мне перекорежило бы, и все. И Саймон наверняка согласился бы со мной. Он сказал бы: «Не делай этого».

Такси загрохотало по какой-то разбитой дороге.

– Но была ведь еще пленка, отснятая в парке Томпкинс-сквер. Чем меньше связей между вами, тем лучше.

– Да уж конечно.

– Вы не боялись, что эта запись каким-то образом объявится?

– Я знал, что это зависит от Кэролайн.

– Что вы хотите этим сказать?

Он слабо улыбнулся мне, признавая тем самым, что до этого лгал, утверждая, что не знает, где пленки.

– Однажды она позвонила мне и сказала, что видела эту запись и подумала, что если мы сообщим об этом полиции, это оскорбит память о Саймоне.

– Неужели она так и сказала?

– Ага. Только она врала.

– Не понял?

– Я имею в виду, у нее не было никаких высоких соображений. Если бы история с пленкой с тем копом вышла наружу, это подорвало бы «товарность» Саймона. Все эти видео выдаются напрокат, с них идут лицензионные платежи и так далее. Публика могла возгневаться, что его состояние все еще приносит деньги.

– Ей было известно, что в тот день вы проводили время с Саймоном?

– Не знаю. Я ничего ей не говорил.

– Не исключено, что он виделся с ней между тем, как вы расстались, и моментом, когда он пропал, – сказал я, памятуя, что Кэролайн ни словом не обмолвилась о Мансоне, как это следовало из полицейского отчета. – Так что он вполне мог ей сказать, что встречался с вами.

– Да, это возможно.

Такси подъехало к аэропорту.

– Итак, вы, как бы там ни было, летели в Гонконг? – спросил я.

– Точно. Меня вообще тут не было. Так что голыми руками меня не возьмешь. – Он вытащил из бумажника четыре двадцатки и сунул их водителю. – Слушай, шеф, отвези этого парня обратно в город.

Это был удобный момент ввернуть парочку вопросов на засыпку.

– Саймон когда-нибудь говорил с вами о Кэролайн?

– Бывало.

– Что?

– Он сказал как-то, что она однажды оттрахает ему член к чертовой матери. – Он посмотрел на меня. – Так прямо и сказал, а я способен годами помнить чужие слова.

И только я собрался рассмеяться, как у меня в кармане запиликал пейджер:

«Томми ранен. Поезжай в больницу Св. Винсента».

Маленькие яркие буковки, а за ними – ужасные события.

Малыш. Малыш, которому едва исполнилось полтора года, спит в больничной кроватке. На его губках раздуваются и опадают пузыри. Он спит и видит сны, а снится ему то, что снится всем детям на свете: мама, молоко, печенье, сестра, зверушки, красное, желтое, зеленое. Он не понимает, что пуля прошла через крошечные бицепсы его левой руки, он знает только, что в комнате был плохой дядя, что Джозефина закричала, было много шума и грохота, и что-то горячее ударило его по руке, и он заплакал. Салли плакала, Джозефина кричала. Он был еще не способен понять, что пуля, которая должна была расплющиться при соприкосновении с плотью, прошла сквозь его руку, словно она была бестелесной. Он был еще слишком мал, чтобы воспроизвести теплое влажное чмоканье, сопровождавшее обрушившийся на него ужас. Та же самая пуля, о которой он ничего не знает, пронзив его руку насквозь, подобно страшной железной пчеле впилась в колено пятидесятидвухлетней негритянки, которое он крепко обхватил, напуганный происходящим.

Я стоял у края детской кроватки Томми, оглушенный страхом, яростью и острым сознанием вины. Мне хотелось плакать. Вошла Лайза.

– Я сама обследовала рану, – сказала она глухим голосом.

– Насколько это серьезно?

– В двух словах? Рубцовая ткань в мышце, но не на всю ее глубину. – Она тихонько погладила Томми по спине. – Ему потребуется реабилитация, особенно растяжение, чтобы ткань сохранила гибкость. Рука не станет слабой, но у него в этой мышце уже никогда не будет такого полного сокращения, какое могло бы быть.

– Рубец?

Она пристально посмотрела на Томми и сощурилась: