Черная рука - Стефан Толти Страница 6

Петрозино много работать. Нью-Йорк был печально знаменит своей неопрятностью – в то время в нем было намного грязнее, чем в Лондоне или Париже. В обязанности новичка-«белокрылого» входило катать по улицам трехколесную тележку и очищать булыжники от чудовищного количества грязи, скопившейся за ночь. Особую проблему создавал конский навоз. 150 000 лошадей[64], обитавших и работавших в Нью-Йорке и Бруклине (бывшем до 1898 года независимым городом), производили от полутора до двух тысяч тонн навоза ежедневно, а сами животные жили в среднем по два с половиной года, прежде чем упасть замертво от переутомления. Свежие туши весили более четырехсот килограммов – слишком тяжело для «белокрылых», им приходилось ждать частичного разложения трупа, прежде чем грузить его по частям на тележки. Петрозино день за днем подметал кучи золы, собирал корки от фруктов, старые газеты и сломанную мебель, перетаскивал дохлых свиней, коз и лошадей.

И это дало старт его карьерному росту. Вскоре Петрозино командовал баржей, волочившей городской мусор далеко в Атлантику и сбрасывающей зловонные отходы в морские буруны. Каждый день Петрозино шел на барже по волнам, и вода била по носу судна, отбрасывая соленые брызги на рулевую рубку. Когда он бросал взгляды влево или вправо, то, возможно, замечал проносившиеся мимо прекрасные прогулочные паровые катера, управляемые богатыми парнями с Мэдисон-авеню[65]. Не исключено, что порой его обгонял даже Джей Гулд[66], небезызвестный Барон-Разбойник, возвращавшийся из своего дома в Тарритауне[67] на шикарной 230-футовой яхте «Аталанта»[68] – «самом великолепном частном судне, находящемся на плаву»[69], с интерьерами, украшенными не менее роскошно, чем дворец любого раджи. Мужчина, не слишком уверенный в себе, возможно, испытывал бы неловкость в компании таких шикарных попутчиков, командуя корытом, доверху набитым банановыми шкурками и разлагающимися лошадиными головами. Вот тебе и сверкающий «корабль мечты» для уроженца Кампании! Но Петрозино не смущался. Он никогда не страдал комплексом неполноценности.

По мере того, как молодой итальянец продвигался по службе, город вокруг становился все выше, ярче и стремительней. В 1868 году вдоль Девятой авеню пролегла первая эстакадная линия метро. Электрическое освещение начало заменять старые газовые фонари в 1880-м[70]. С 1882-го прокладывались подземные магистрали парового отопления. Перекинул свой великолепный, фантастический каркас через Ист-Ривер Бруклинский мост, чье строительство завершилось в 1883-м. Страна жаждала новой рабочей силы; промышленность росла слишком быстрыми темпами, и не хватало сильных спин, чтобы пробивать шахты, разрабатывать карьеры, ковать, строить и рыть. Нью-Йорк стал центром этих преобразований. Восемьдесят из ста крупнейших компаний страны разместили свои штаб-квартиры на Манхэттене. «Уолл-стрит обеспечивала страну капиталами, – писал историк Майк Дэш. – Остров Эллис[71] направлял трудовые ресурсы в нужное русло. Пятая авеню определяла социальные тенденции. Бродвей (наряду с Таймс-сквер и Кони-Айлендом) развлекал»[72]. Каждые четыре года население города прирастало числом жителей, эквивалентным популяции Бостона. Нью-Йорк уже стал крупнейшим еврейским и крупнейшим итальянским городом в мире, один писатель с любовью назвал Манхэттен «столицей половины мира»[73]. И многие из новых граждан были приезжими из Южной Италии – contadini, бедными крестьянами Медзоджорно.

Число итальянцев, проживавших в городе, увеличилось с 833 человек в 1850 году до полумиллиона к 1910-му.

Многим «коренным» американцам кишащие толпы, темные лица и незнакомые языки казались признаком не прогресса, а анархии. Один из них – Генри Адамс[74], написавший:

«Очертания города стали суматошно меняться в попытках объять необъятное. Энергия, казалось, вырвалась из подневольного состояния и утвердила свою свободу. Цилиндр машины взорвался и выбросил в небо огромные массы камня и пара. В городе воцарилась атмосфера и динамика истерии, и горожане стали кричать со всеми оттенками гнева и тревоги, что новые силы должны быть обузданы любой ценой. Невиданное до сих пор процветание, власть, которой никогда еще не обладал человек, скорость, которой не достигало ничто, кроме метеорита, сделали мир легко возбудимым, нервным, ворчливым, безрассудным и напуганным…

Путешественник по дорогам истории разглядывал из окна клуба суматоху Пятой авеню и чувствовал себя римлянином времен Диоклетиана – свидетелем анархии, сознающим неудержимый порыв, жаждущим срочных решений, но неспособным понять, откуда придет следующий удар и какое воздействие он окажет»[75].

Но для других перемены стали возможностью заработать деньги и утвердиться у власти. Таммани-холл, пожинавший миллионы за счет нового богатства, хлынувшего на Манхэттен, обратил внимание на многочисленных иммигрантов, пробивавших туннели метро и трудившихся на швейных фабриках. Ирландцам понадобились люди, которые могли бы стать своими среди сицилийцев и калабрийцев[76] и в день выборов привести их на избирательные участки. Поэтому, когда Дубинщик Уильямс увидел баржу, ловко снующую вдоль портовых причалов, и услышал отдающий приказы командный голос, он не мог не обратить на молодого итальянца внимание. Что-то особенное в манерах Петрозино – возможно, написанное на лице полное спокойствие – привлекло взор инспектора.

Уильямс крикнул, заглушая шум волн:

– Эй, почему бы тебе не вступить в полицию?[77]

Быстро глянув на кричавшего, Петрозино тут же направил судно к берегу, спрыгнул на причал и подошел к Уильямсу. Тот немедленно понял, что возникла проблема. При росте метр шестьдесят с небольшим юноша был слишком мелким для службы в полиции – минимально допустимым стандартом тогда считался рост на десять сантиметров выше. Но поскольку ирландскому копу доводилось решать куда более серьезные проблемы, чем низкорослость кандидата, он немедленно начал «пробивать» зачисление Петрозино в ряды полиции. И уже совсем скоро, 19 октября 1883 года, двадцатитрехлетний парень был приведен к присяге.

Для бывшего чистильщика обуви этот жизненный поворот являлся судьбоносным. Петрозино – один из первых итальянцев, принятых на службу в полицию Нью-Йорка, которая состояла тогда в подавляющем большинстве из ирландцев, только-только разбавленных считаными копами немецкого и еврейского происхождения. Его прием на работу стал важной вехой и для итало-американской диаспоры, которой до этого удавалось закрепиться лишь на крошечных позициях в структурах власти их новой страны. Но если Петрозино думал, что его прорыв будет высоко оценен соотечественниками, если ему казалось, что жетон с номером 285 подарит ему аплодисменты неаполитанцев и сицилийцев, обитающих на Малберри-стрит, то его ждало глубокое разочарование.

В свой первый рабочий день новоиспеченный полицейский надел синюю суконную форму и фетровый шлем с куполом, продел в кожаную петлю на боку дубинку из белой акации и вышел из здания, где снимал квартиру, на улицы Маленькой Италии. Смена форменной одежды стала лишь внешним признаком его переосмысления себя как американца. С первых же шагов его сопровождали крики итальянцев, однако звучали не поздравления, а «оскорбления, перемежаемые