Любовь по контракту, или Игра ума - Карина Тихонова Страница 31

Севилья – башенка в зазубренной короне,

Севилья ранит, Кордова хоронит.

Севилья ловит медленные ритмы,

И, раздробясь о каменные грани,

Свиваются они, как лабиринты,

Как лозы на костре. Севилья ранит.

Она читала, почти не изменяя интонацию. Но в монотонности ее голоса была своя прелесть. Она будто давала мне самому возможность придумать, как расцветить красками строгую форму рисунка. Кордова... Удивительно красивое название... Почему я так мало знаю об Испании?

...Ее равнина, звонкая от зноя,

Как тетива натянутая стонет

Под вечно улетающей стрелою

Гвадалквивира. Кордова хоронит.

В отпуск я теперь поеду в Испанию. И не в Мадрид. И даже не в Севилью. Поеду в город с таким потрясающим названием: Кордова. И возможно, поеду не один.

...Она смешала, пьяная от далей,

В узорной чаше каждого фонтана

Мед Диониса, горечь Дон-Хуана.

Севилья ранит. Вечна эта рана.

– В каком году он умер? – спросил я, не открывая глаз, когда она умолкла.

– Его расстреляли во время переворота Франко.

– Сколько ему было?

– Тридцать восемь.

Господи! Ему было тридцать восемь! А он успел сделать столько, что остался великим национальным поэтом до самой смерти, и даже после нее. И всегда будут находиться люди, мечтающие выучить испанский язык только потому, что на нем писал, говорил и думал Лорка. Мужчина, младше меня нынешнего на три года. Я вздохнул.

– Почитайте еще.

Марина немного повозилась на диване, устраиваясь поудобней. Я сильно подозревал, что она уложила ноги в армейских ботинках прямо на диванное покрытие, но даже ухом не повел. Мне уже было на это наплевать.

...Мать Гюго читала.

Догорал на крыше

Черный ствол каштана...

Где-то в самой глубине памяти смутно мелькнуло видение женщины с огромной книгой сказок братьев Гримм. Куда я дел эту книгу? Кажется, ее забрал Дэн. Там были такие картинки...

...Словно рыжий лебедь, выплывший из тины,

Умирало солнце в сумерках гостиной...

Слова падали, как дождь с небес после долгой засухи, и душа жадно впитывала драгоценную влагу. Я слушал дробящиеся рифмы чужестранной, но не чуждой поэзии и видел чеканную пластику строгого ритмического танца. Сдержанная страсть арабских напевов волной обрушивалась на каменную стойкость древней культуры кельтиберов и рассыпалась таким немыслимым сверкающим каскадом, что по коже бегали мурашки восторга и ужаса. Две взаимоисключающие культуры, две противоположные религии, два мира, Восток и Запад, столкнулись на этой земле, но не разрушили друг друга, а породили ослепительно красивое дитя – испанское искусство. И ни одна страна не сохранила так бережно все лучшее от предшествующих миров, давно унесенных ветром.

...Будние дни меняют кожу, как змеи.

Праздники не поспевают.

Не умеют.

Я куплю его книгу. Каким же идиотом, наверное, я выглядел, когда априорно рассуждал о вещах, которых не знаю. И как многого я мог лишиться в своем снобизме!

...Праздники ведь признаться, очень стары.

Любят в шелка одеваться,

И в муары...

Я рывком оторвался от спинки дивана и посмотрел на гостью. Марина сидела напротив меня, вытянув ноги. Глаза полузакрыты, на лице мягкая, нежная усмешка. Мое движение напугало ее, и она остановилась

– Устал?

– Нет. Продолжай.

Она сказала мне «ты». И я ей тоже. И это получилось так естественно, как будто мы знакомы много лет.

...И тополя уходят.

Но след их озерный светел.

И тополя уходят.

Но нам оставляют ветер.

Теперь я, не отрываясь, следил за движениями ее губ. Движения были медленными и завораживали, как танец змеи. Иногда она чуть улыбалась, и за губами сверкала ровная влажная полоска зубов.

...А он умирает ночью, обряженный черным крепом,

Но нам оставляет эхо, плывущее вниз по рекам...

Ее ровный голос плел кружево слов удивительной красоты, И я шевелил губами, повторяя рисунок. В горле у меня мучительно пересохло, но я скорее умер бы, чем порвал тонкую ниточку, протянувшуюся между нами. Тело давно затекло, а я все сидел неподвижно, как сфинкс, и только еле-еле шевелил губами, жадно разглядывая ее рот. И когда ожидание стало невыносимым, как боль, она оборвала узор на середине. Встала, подошла, взяла в руки мое лицо и заглянула мне прямо в душу. Темные зрачки затянули в себя, как водоворот, и я почувствовал, что падаю куда-то с ужасающей быстротой. Грудь сотрясало хриплое и тяжелое, как у астматика, дыхание, но я не шевелился, только мучительно ждал того единственно правильного шага, который должна была сделать она сама. И когда ее губы соприкоснулись о моими, пришло облегчение. Я застонал, и голова выключилась. Как перегоревшая лампочка...

– Который час?

Я осторожно освободил руку из-под ее головы, пошарил по тумбочке и наткнулся на часы. Включил подсветку и вгляделся в циферблат.

– Три.

Мы лежали на кровати в спальне. Я не задернул шторы, и неоновый свет уличной рекламы переливался на светлой занавеске.

Маринкина голова шевельнулась рядом с моим плечом, и я приподнял ее, чтобы снова подложить руку. Марина уткнулась носом мне в шею и легко вздохнула.

– Ты порвал мне шнурки на ботинках, – пожаловалась она шепотом.

– Я куплю тебе новые.

– Шнурки?

– Ботинки.

Марина приподнялась на локте и заглянула мне в лицо. Не знаю, что ей удалось увидеть. Я видел только темный овал, окруженный спутанными волосами.

– Мне эти нравятся!

Я засмеялся. Я был так счастлив, что готов был соглашаться с ней во всем. И не только по дипломатическим соображениям. Что такое ботинки, в конце концов? И что с того, что они мне не нравятся? Вчера не нравились, а сегодня нравятся...

– Хорошо. Я куплю тебе такие же ботинки. Только не одевай их на свидания.

– Почему?

– Потому, что легче умереть, чем их расшнуровать.

– Ну и не расшнуровывал бы, – заметила