Нежданная смерть и любопытная леди - Генри Бриджерс Страница 2

Игнорирую навязчивую заботу, молчу и думаю. Мое сознание помутилось – это, мягко говоря, разочаровывает. Получается – не могу доверять себе, стоит ослабить контроль, и мозг снова пустится плясать кадриль? Но второго отца у меня нет, значит, и смерть его переживать второй раз не придется. Мать я не помню, но в столовой висит портрет. Хорошо, что я пошла в породу Ласселсов, породу отца – спасла себя от лица плоского и невыразительного, что блин. Впрочем, говорят – по большей части, миссис Тернер, кухарка, – что мать моя была женщиной чудесной – смешливой, жизнерадостной и отзывчивой. С этой стороны мне не повезло – по характеру я как раз блин без сахара. Доггер оборачивается с переднего сиденья – нелепо смотрится в маленьком моррисе. Если спросит, все ли со мной в порядке, клянусь – ударю по макушке.

– В левом кармане пальто портсигар. Вы не могли бы его мне передать, леди Ласселс?

Передам, лишь отвернись, но перед тем, как запустить в карман руку, внутренне содрогаюсь: вдруг там крошки, несвежий платок или еще что-то ужасное. Но Доггер приятно удивляет – подкладка чиста и скользяща.

– Где ты остановился?

– Нигде, боялся не успеть, поэтому сразу побежал в больницу с вокзала.

Доктор Крауч тяжело вздыхает, закладывая крутой поворот – его манера езды не внушает никакого доверия. Хорошо, что с нами в машине едет доктор. Ха.

– Хочешь, оставайся у меня. Уверен, Пенни будет только рада.

– Мистер Доггер останется в Харвуд-Хаусе. – Доктор Крауч оборачивается назад, открывает рот для возражений. Это уже слишком. – Будьте любезны, не отвлекайтесь от дороги, не хочу последовать за отцом.

До самого Харвуда в машине царит тяжелое молчание. Никто больше ничего не спрашивает, только Доггер курит в чуть приоткрытое окно. Слышно, как посвистывает ветерок. Хочу быть сейчас ветерком.

* * *

Харвуд-Хаус встречает нас полной темнотой, свет фар отражается в окнах – на миг дом пробуждается, вскидывается, узнает меня и снова замирает, осиротевший. Теперь мы одни с ним, глаза в глаза, до конца моих дней. Он бы обнял меня фланкирующими крыльями, я это знаю, но не может – всего лишь дом, огромный, мрачный, мой.

Милли и Ванессу я решаю не будить – не хочется слушать их возбужденное новостями чириканье. Отвела Доггера в гостевую восточную спальню, правда, для него она слишком веселенькая – чиппендейловская кровать с четырьмя столбиками, задрапированная занавесями в цветочек, сверху золотой гребень, кокетливый, как диадема у выходящей первый раз в свет. Я оборачиваюсь на Доггера – снял пальто и теперь пытается разжечь огонь в камине – староват для первого бала. Для второго, впрочем, тоже.

– Позже я схожу за грелкой.

– Вы точно в порядке? Я вполне сам могу застелить постель.

– Да, в порядке. Неприемлемо, чтобы гость сам себя обслуживал. – Я расправляю простыню, к счастью, комплект белья лежал в комоде, не пришлось идти в другой конец дома, к бельевому шкафу, и тихо там шуршать, в страхе разбудить горничных. Доггер как раз роняет кочергу – не на розово-белый аксминстерский ковер, – когда вдруг понимаю, что не видела его багажа. Видимо, я действительно не вполне в себе, если сразу не обратила на это внимания. – Вы без вещей?

– Как видите.

И в чем же он планирует спать в таком случае, позвольте узнать? Поразительная беспечность для мужчины его возраста.

– В таком случае я скоро вернусь.

Я хотела сперва спуститься в кухню, поставить чайник для грелки, потом идти в спальню отца. Она на первом этаже, но в правом крыле – вода как раз успела бы вскипеть. Но, видимо, миссис Тернер сегодня задержалась – гладкий бочок чайника до сих пор совершенный кипяток. До последнего ждала меня из больницы с порцией новостей. Я переливаю кипяток в грелку и тащусь в комнату отца. Ноги и спину ломит, каждый шаг отдается болью в стертых ногах. Я снимаю туфли – каблук испорчен, оббит, – ставлю их на один из столиков в пассаже. Мои полуразвалившиеся туфли на столешнице розового дерева с маркетри смотрятся настолько ужасающе, что Джордж Канинг кисти Гейнзборо почти вываливается из рамы, готовый отвесить мне хорошего пинка. Я пожимаю плечами – что поделать, Джордж, ночь тиха, и мы тут с тобой одни. Зато не забуду потом убрать.

В последние годы отец перебрался из своей спальни на втором этаже – я звала ее королевской – на первый, в комнаты поменьше – ему было тяжело подниматься по лестнице из-за болезни легких. Умер он тоже из-за болезни легких, целительный воздух Йоркширских холмов – так пишут в буклетах для туристов – оказался бессилен.

В спальне резко пахнет одеколоном и лосьоном для бритья, я включаю свет. Все такое… такое… обычное. Даже пижама лежит на своем месте, в изножье мрачной кровати, задрапированной тяжелыми черно-серыми занавесями. Я присаживаюсь на кресло, прижимаю грелку к груди и пытаюсь вспомнить. Что? Понятия не имею. Может, празднование Рождества? Елку мы наряжали исправно, каждый год. Нет, мысль не идет. Совершенно не идет. Смотрю на георгианские напольные часы – смахивают на гроб, даже пасторальные пейзажи и маленькие розочки по углам циферблата не спасают, получается тот же гроб, но веселенький – почти десятый час. Что ж. Гардеробная отца неприветлива, на меня смотрят плечики одинаково-черных пиджаков, их разбавляет коричневый твид пиджаков с заплатками на локтях. На боковой полке лежат несколько чистых пижам, они будут коротковаты Доггеру, но выбирать не из чего. Стоит мне потянуть верхний комплект, как на пол выпадает лист бумаги. Странно. 83, 69, 165… и так далее. Цифры идут без последовательности и заполняют собой весь лист. Обычно отец складывал бумаги в китайском кабинете и тщательно их сортировал, но это явно спрятано… Я деликатно смотрю на полке – ничего – сплошные неинтересные пижамы в полосочку. Не нахожу ничего лучше, чем засунуть лист в карман платья и поднять грелку с пола. Завтра. «Подумаю над этим завтра» – так, кажется, говорила О’Хара. Впрочем, насколько я помню, это не принесло ей особого счастья, но рискнуть стоит.

* * *

У Доггера все же получилось развести огонь в камине. Что ж, ему же лучше. Я кладу грелку и пижаму на угол кровати. Доггер несколько обеспокоенно смотрит на мои босые ноги, я тоже на них смотрю – стоптаны в кровь. Ой. Хуже, что они превращаются в ледышки.

– Я бы хотела, чтобы вы занялись похоронами отца.

Теперь он, кажется, удивлен. У Доггера вообще очень подвижное лицо, и чаще всего двигается оно так: брови вздергиваются, глаза