Дело с довоенных времен - Алексей Фёдорович Грачев Страница 13

Зал был тих, хоть и полон людей. Он нашел место рядом с тремя командирами. Двое молоденьких с ромбами на петлицах и один пожилой, похожий на армянина, с лихорадочными глазами. Все трое вели шумный разговор, и по разговору было понятно, что сидят здесь они уже долго. Выворачивая ноги на каблуках туфель, подошла официантка. Встала, рассеянно разглядывая зал:

— Гражданских не обслуживаем.

— Гардеробщик прислал, Вера.

Она помолчала, только еще раз как-то быстро крутанулась на каблуках. Ярко-рыжие волосы у нее были собраны в снопик на голове и завязаны голубой тесемкой. Кожа лица тоже была желта от веснушек. А глаза чернели странно, точно были вымазаны тушью.

— Мне поесть да выпить, граммов двести.

Официантка засмеялась, и смех был злой:

— До войны надо было заходить за вином. Пива принесу, да еще борщ — вот и все.

— Ну, хоть этого, деточка.

Эти слова подкупили официантку, и она засмеялась. Он улыбнулся ей в ответ. Женские улыбки он видел за свою жизнь редко, и они были для него как огонь в печи для озябшего человека. Он неотрывно следил за ней, раскручивающейся вокруг столиков, как будто она была заводной игрушечной куклой. Рассмеялся даже и вздрогнул, услышав голос пожилого:

— Нацелил, приятель?

Он обернулся, увидел на себе осоловелые глаза этого, похожего на армянина.

— Да нет, — пробурчал. — Так просто смотрю, от нечего делать.

— Не воюешь что ж?

Буренков подвигал скулами челюстей, злоба вдруг плеснулась ему в кулаки, постукал по столу нервно.

— Стукать здесь в тылу все горазды, — тут же, заметив его движение, проговорил сосед. — Пока не попадете на горячую сковороду задницей.

— По инвалидности я, — ответил нехотя, — нога... В детстве топором тяпнул.

— Эх, знать бы, — выдавил сосед насмешливо, — так тоже бы мальцом свистнул себя чем-нибудь острым. Сидел бы спокойно в ресторане...

— Товарищ капитан! — попросил один из молодых, осторожно и виновато при этом посмотрев на Буренкова. Потом подмигнул ему, развел руками: мол, прости, подвыпили.

Капитан тряхнул копной волос, взял стакан с пивом, выпил и стал вилкой тыкать в тарелку, точно был слеп, раскачиваясь на стуле. Локоть задел за стакан, стакан звякнул о бутылку, и звон заставил вдруг командира резко дернуться. Он швырнул вилку на стол и вцепился в кобуру, он царапал ее, глядя при этом куда-то вдаль, в туманный зал, полный голов людей — пьющих, жующих, напевающих и плачущих тоже, на листья пальм, дрожащих от дыма, как от ветра.

Буренков откачнулся на стуле — он ждал, и те двое ждали. Наконец молодой попросил опять тихо:

— Товарищ капитан, мы же в ресторане...

Капитан обмяк, снова взял вилку, заговорил, а вилка заскользила по тарелке, царапая ее, и голос был глух:

— Ты меня, тыловик, извини. Мы десять суток пробирались с бойцами из окружения. По лесам, спали в ямах, как звери. И голодные. Голодные — это ничего, а вот на своей земле и прятаться... Это хуже всего. Это тебе каждый, кто был в окружении, скажет. Извелись вконец. От нервов — одна труха. Стукнул стакан, а мне подумалось, что каска немецкая или приклад автомата. Или овчарки... Во сне все это снится, веришь ли?

Он отпил пива снова и, держа стакан в руке, покосился:

— Тебе это неведомо? Ну да... За броней. А я вот приехал сюда, а семья недавно эвакуировалась в Уфу. Завод на баржах, а жена с ребятишками в поезде. Не хотела ехать, так забрали ребят и в поезд. Потом ей сказали, что ребята уже в вагоне и что увозят их скоро. Побежала тоже на поезд. Вот так-то... И я поеду к ним. Может, трибуналом кончится, а поеду. Потому что снова на фронт. А на фронте такое дело, там каждый второй... Каждый второй ложится.

— Товарищ капитан! — прикрикнул один из молоденьких. — Мы вас сведем к коменданту. За распространение паники среди штатских.

— Ладно, — хмуро процедил капитан. Он отодвинул стакан ладонью, небрежно, так что стакан завалился на бок и покатился бы на пол, не подхвати его Буренков.

— Спасибо, тыловик.

Капитан поднялся из-за стола, и его спутники тоже поднялись. Шли к выходу цепочкой. Капитан пытался твердо держаться на ногах, но руки ложились на край стола, на стулья, на плечи сидящих. В дверях он почему-то оглянулся на Буренкова, словно хотел что-то крикнуть ему.

— Поезжай, — пробурчал тихо себе под нос Буренков. — Раз надо ехать.

Официантка принесла ему борщ, две бутылки пива, кусок хлеба. Он сначала выпил, потом не спеша принялся за борщ, пустой, без мяса. Выхлебав весь, оставив ложку, откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Доносились обрывки громких разговоров:

— Месяц шли, но окружения избежали, слава богу. У нас командир звездочетом был, нюхом чуял, где немцы...

— Два осколка, и оба в живот. Чего нести, думаю...

— Эх, винца бы сейчас грузинского. Да, до Кавказа теперь далеко...

— Милая, открой еще пару бутылок...

Голоса военных за соседними столами. Даже смех, грубые удары кулаков, грохот стульев, — а за окном, закрытым наглухо шторами, неслись поезда с ранеными, беженцами, войсками.

— Интересно, выбрался ли сержант?

— Последний раз я его видел у шоссе. Там, где, помнишь, у нас был бой с мотоциклистами...

«Интересно, выбрался ли кассир райпотребсоюза?» — спросил сам себя Буренков. Представились дороги, забитые беженцами, вой самолетов, взрывы бомб и человек, бегущий по кустам. Этот кассир — сутулый, медлительный, всегда с папиросой во рту и кашляющий надсадно. Был тих и незаметен в станционном поселке. Ходил ловить рыбу. Бывал часто на привокзальном базаре, покупая у торговок с поезда творог, молоко. Буренков встретил его как-то на концерте в поселковом парке — тогда приезжали артисты из Смоленска. А совсем недавно сидел он на скамье у потребсоюза — в соломенной шляпе и в белой рубашке с вышивкой. Оскалил зубы, увидев Буренкова, и пригласил вдруг в пивной ларек. Они пили пиво и говорили о приближающейся к поселку войне. Она, эта война, была видна эшелонами, изрешеченными пулеметными очередями и осколками бомб, солдатскими гимнастерками, косынками медсестер санитарного поезда, уходящего торопливо от вокзала.

— Вам, дорогой приятель, беспокоиться не надо, — сказал неожиданно кассир, вытирая губы ладонью.

— Это почему? — удивился он.

— Вас немцы не тронут. Скорее меня