Тамара. Роман о царской России. Книга 1 - Ирина Владимировна Скарятина Страница 47

"Пусть моё сердце и разбито, – думала я, – но я буду мелкой нищей скотинкой, если это покажу!"

Подойдя после занятий, Софи́ вновь попыталась заговорить о второй лучшей дружбе. Но мне удалось отделаться от этого предложения (оставшись, как я надеялась, на высоте), сказав и при этом не фыркнув и не поморщившись: "О, нет, Софи́, я действительно не люблю ничего второсортного, спасибо".

Это, похоже, её озадачило и слегка задело, но она больше никогда не возвращалась к данной теме.

А моё сердце было вдребезги разбито – по крайней мере, на неделю, – и я на всю жизнь запомнила эту сцену.

Мой милый Девчушкин

По счастью для меня, не за горами был Великий пост, а потому мои мысли обратились к совершенно другой сфере.

Я любила Великий пост со всеми его ритуалами. Он волшебным образом нарушал монотонность повседневной жизни, привнося в неё необычные ощущения, которые трудно описать словами.

В течение первой и седьмой недель Великого поста уроков не было, поскольку нам следовало утром и вечером посещать церковные службы и в перерывах между ними размышлять о своих грехах, проверяя нашу совесть, а также читать священные книги и только их, ведь все остальные, мирские, были под абсолютным запретом.

Еда в те дни тоже была другой, так как меню являлось строго постным и состояло из чая с лимоном либо миндальным молоком, чёрного хлеба с солью, грибов, риса и рыбы – за исключением Страстной недели, когда даже рыбу не ели. Ни мяса, ни птицы, ни яиц, ни настоящего молока, ни сливочного масла не разрешалось – Боже упаси!

Утром, сразу после скромного завтрака, мы отправлялись в Дворцовую церковь (что само по себе доставляло мне удовольствие) и там тщательно соблюдали все те прекрасные средневековые обряды, что готовили нас к исповеди, причастию и в конце концов к Пасхе.

Скорбные покаянные песнопения особенно трогали душу, вызывая желание плакать. Многие люди действительно плакали, лично же я предавалась безудержному слёзному разгулу, до предела наслаждаясь каждым мигом. Это было необычное возбуждение, душераздирающее и в то же время приносившее огромное удовлетворение. Оно зарождалось во мне, как только мы входили в церковь, постепенно усиливаясь нараставшим крещендо и заканчиваясь потоками слёз, за коими следовало состояние изнеможения и полного умиротворения, будто из меня выкачали всё несчастье до последней капли.

Я чувствовала, как сия "экзальтация" охватывала меня, когда мы поднимались по лестнице, ведущей в Дворцовую церковь, наблюдая вокруг себя сонмы печальных лиц. Во время этих часов богослужений никто никогда не улыбался, за исключением, пожалуй, скорбного скривления губ, считавшегося подходящей заменой. Как раз тогда на меня накатывала первая волна грусти, словно смывая всё греховное веселье и радость существования и приводя в нужный настрой, дабы принять то, что должно было далее произойти. Медленно и с серьёзным видом мы расходились по своим обычным местам и молча стояли, ожидая начала службы. При первых же словах мы опускались на колени, и я старалась следовать указаниям отца Трофима. "Выбрось из своей души всё земное и преврати её в чистое и сияющее вместилище, достойное быть наполненным с Небес даром добродетели", – говорил он.

Закрыв глаза, я представляла себе процесс очищения моей души и подготовки её к тёплому, прекрасному дару, который вольётся в неё капля за каплей и наполнит до краёв, как если бы она являлась хрустальной чашей для Небесного эликсира вечной жизни. Однако сначала мне нужно было очиститься. И вот тогда я принималась думать о чудовищности своих грехов, о своей полной никчёмности и о страданиях за меня Христа. В эти минуты слёзы наполняли мои глаза и медленно стекали по щекам в приоткрытые губы. Мало-помалу это чувство самоуничижения и печали овладевало мной, пока я не понимала, что по-настоящему хочу, чтобы кто-нибудь высек до крови мою спину, или проткнул копьём мой бок, или, что гораздо лучше, распял меня на кресте. Спокойно, безмолвно, ни в коем случае не бурно, я плакала до измождения и вскоре ощущала, что благословение Небес начинало проникать в мою душу. Я почти видела, как моя хрустальная чаша, которую я мысленно поместила в область сердца, неуклонно наполнялась, а под конец дар добродетели даже уже слегка переливался через край …

Но стоило нам выйти из храма, как это душевное состояние вмиг начинало рассеиваться и исчезать, словно туман, и обычно к той минуте, когда мы добирались домой, я уже становилась самой собой – голодной, готовой наброситься на скудный обед и с выраставшим в моей душе, подобно грибам, множеством новых мелких грешков. Ещё час, и наступал полный откат, сопровождавшийся диким желанием кричать, плясать и учинять какие-нибудь дурацкие розыгрыши.

Однако вечером повторялось то же самое, а возможно, и даже в большей степени из-за таинственного полумрака церкви, где только перед образами мерцали лампады и обетные свечи, походившие на маленькие горящие островки и цепочки из сверкающего злата. И тогда, вновь под влиянием монотонных молитв, мелодичных песнопений и точек света, мною полностью овладевало это гипнотическое состояние религиозного рвения, и я стояла, уставившись на какую-нибудь лампаду, свечу или блистающую икону, и ждала, когда тёплые слёзы смоют мои грехи, делая меня "белой как снег" и принося в мою душу покой, "который превыше всякого ума".

Но, увы, в это моё ежегодное постное настроение с неких пор нежданно добавился ещё один элемент. Неизменно, и это ни разу не давало осечки, я стала влюбляться в совершавшего богослужение священника, и не имело никакого значения, был тот молод или стар, красив или уродлив. Важным являлось то, что он обладал всей полнотой власти осуждать или прощать мои грехи и ходатайствовать за меня перед Всевышним. Он представал хранителем моей души, святым человеком, стоявшим между мной и Богом. Таким образом, не было никого значимее, чем он, и до самого конца Великого поста я ему поклонялась: поначалу как личному представителю Бога, а затем как царю среди мужчин, перед которым преклонял колени сам император. После достижения этой стадии я во время служб больше не плакала и не вперивала взгляд в лампаду,