Что тебе я сделала? - Диана Ставрогина Страница 21

Вздохнув, я вытираю мокрые щеки и иду к крыльцу. С жалостью к себе пора заканчивать. Надо торопиться домой, где Бусинка наверняка ждет моего возвращения вопреки ненавистному ее пушистой светлости лечению.

Подняться по невысокой лестнице я не успеваю. Воздух рассекает заунывный скрип давно не смазанных петель, и тяжелая дверь впереди распахивается. Из здания ЗАГСа выходит молодая лучащаяся счастьем пара, а следом за ними — Марк.

Хмуро уставившись в телефон, он придерживает дверь плечом и пока не замечает меня. В другой его руке я вижу свидетельство.

Вот и все, мы официально, на сто процентов, разведены. Всего лишь через три месяца после свадьбы.

Не брак, а так… Фикция. Разбивший мне сердце инструмент для отмщения неведомо за какие грехи.

Не двигаясь и позабыв про потребность в кислороде, я наблюдаю за Марком. Рассеченное им на куски сердце нестерпимо печет.

Господи, как же больно…

Понимать, насколько мне не все равно, невыносимо и унизительно одновременно. Марк сотворил такое, что никогда не простить и не забыть, и тем не менее вопреки логике я чувствую не ненависть и презрение, а боль. Она затапливает все мое существо и, кажется, сочится через поры, пропитывая собой окружающий мир и затуманивая зрение.

Я прикрываю глаза и с шумом втягиваю в легкие воздух. Миг спустя наши с Марком взгляды пересекаются.

В его синих глазах — холод и плохо скрытая ненависть. Отрезвляющая смесь, что заставляет собраться с силами.

Он не имеет права знать, как мне плохо.

Как его предательство добило мою и без этого хрупкую веру в человеческую надежность.

Как беззаветно, до душевной дрожи я его любила.

Не разрывая нашего зрительного контакта, Марк неспешно спускается по лестнице. Полы бежевого пиджака развеваются от ветра, ворот белой рубашки свободно расстегнут и держит на пуговичной планке темные очки.

Весь Марк — успех и собранность. Безупречность и неприкосновенность. Не в пример разбитой на осколки мне.

— Поздравляю, — говорю я несдержанно, когда Марк останавливается на расстоянии нескольких шагов.

Эмоций в моем негромком голосе через край, что плохо, но сил притворятся почти нет. Я едва держу лицо.

Он усмехается в ответ на мои слова. Цинично, с ощутимым презрением.

— А тебе, я так понимаю, стоит соболезновать?

Я вздрагиваю. Выслушивать его ораторские упражнения в сарказме неприятно до жжения на коже. Обхватив запястье пальцами другой руки, я впиваюсь в тонкую кожу кончиками ногтей. Контролируемая физическая боль помогает не расплакаться.

— Нет, меня тоже нужно поздравлять, — произношу я с заносчивостью, которой в себе не чувствую. — Ты же ходячий красный флаг. Как выяснилось.

Я вдавливаю ногти в кожу с отчаянием утопающей, цепляющейся за любой шанс на спасение. Этот разговор нужно довести до конца, как бы ни хотелось убежать и, спрятавшись в ближайшем укромном уголке, по-детски несдержанно разреветься.

Марк раздраженно фыркает. Будто моя последняя фраза для него оскорбительна.

— Из нас двоих красный флаг только ты, Альбина. Не надоело еще прикидываться невинной овцой?

Я поддаюсь вперед. Кажется, мне не удержаться от крика, но голос внезапно сипнет:

— За что ты так меня ненавидишь? Я не понимаю! — Лицо Марка искажается гневным недоверием, и я начинаю говорить быстрее: — Правда не понимаю! Объясни мне! Скажи, наконец, что я тебе такого сделала, чтобы так со мной поступить?! Чем я это заслужила?

Он медлит. В заледенелых глазах ярость бьется с сомнением. И болью.

Я вдруг вижу столько боли. Прорвавшейся сквозь заграждения наружу. И какой-то… загнанности, что ли. Мне кажется, так смотрит животное, угодившее в капкан, на приближающегося с ружьем охотника.

Но как я могу быть причиной подобного? Что вообще нужно сделать, чтобы другой человек смотрел на тебя так?

— Ты убила моего брата, — говорит он отрывисто, и его взгляд снова целиком и полностью заполняется ненавистью.

Я отшатываюсь. И испугано-недоверчиво смеюсь.

Марк не в себе. Объяснить его обвинения иначе невозможно.

Может быть, у него шизофрения? Подобные состояния с бредом и подозрением близких в самых страшных поступках, кажется, один из основных симптомов заболевания.

Меня охватывает чувство вины. Я должна была подумать об этом раньше! Затащить Марка на прием к психиатру под каким-нибудь предлогом. Или придумать что-нибудь еще.

Не мог Марк, сюсюкавший с Бусинкой как с младенцем, просто так превратиться в чудовище. Просто не мог.

Прежде чем я успеваю придумать, что сказать и как убедить Марка в необходимости врачебного вмешательства, он заговаривает вновь, чеканя каждое слово:

— Продолжаешь играть в незнание? Три года назад, двадцатого седьмого декабря ты влетела в остановку у детского сада… — Он называет номер и адрес, но мне достаточно даты. Я застываю в ужасе. — Ты сбила насмерть моего брата. Ему было пять лет. Пять. Лет. Он умер на моих глазах! А ты даже имя его запомнить не потрудилась, мразь.

Глава 17

В первые мгновения я просто отказываюсь верить его словам, хотя отчетливо понимаю — и по перечисленным только что фактам, и по легко читающимся на лице Марка эмоциям, — это не ложь. Он не не выдумывает и не обманывает. Не издевается.

В столь любимых мной синих глазах — откровенное, не прожитое и годы спустя горе. Выплескивающиеся из Марка чувства ощутимы физически и резонируют в каждой клетке моего тела оглушительной для сознания болью, глаза щиплет от уже подобравшихся к краю слез.

— Марк… — выдыхаю я, давясь всхлипом, и делаю к нему несмелый шаг.

Он отшатывается от меня, как от прокаженной. Полный страдания взгляд пустеет, черты лица обостряются. Его горе вновь надежно скрыто за презрением и ненавистью, адресат которых я. Как оказалось, вполне заслуженно.

Ноги подкашиваются, и я едва не падаю. Если поверить Марку нетрудно, то по-настоящему осознать смысл им сказанного куда тяжелее.

В мыслях воцаряется хаос из немногочисленных воспоминаний о том самом дне, и попытки воспринять новую информацию здраво проваливаются одна за одной. Меня накрывает безвоздушным куполом абсолютного ужаса.

— Я… — Голос хрипит.

Марк зло усмехается.

— Только попробуй начать оправдываться. Имей хоть каплю совести, Альбина. — Мое имя звучит словно плевок.

Мне нечем дышать. Раскрытые в немом протесте губы холодеют.

Я пытаюсь заговорить еще раз, но безуспешно.