Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман Страница 13

были в воображении белых оправданы угрозой «нашим женщинам» со стороны чернокожих. Дело Эммета Тиля, четырнадцатилетнего мальчика, убитого в 1955 году за свист в адрес белой женщины, – лишь верхушка айсберга в череде подобных линчеваний. Как мы теперь понимаем, эта модель распространена не только на задворках нереконструированного юга страны, но и в современной правоохранительной системе, которая продолжает наказывать за преступления, совершенные черными против белых, куда жестче, чем за любые другие[71]. Таким образом, я рассматриваю дело «бегуньи из Центрального парка» как образец парадигмы американского расизма, возникшей во времена рабства, но принявшей окончательные очертания уже в период, следующий за эпохой реконструкции и сохраняющей влияние и сегодня, когда контроль белых мужчин над черными осуществляется под предлогом охраны вечно-находящихся-под-угрозой тел белых женщин.

В этом сценарии расизм со стороны мужчин (хотя и не всегда), направленный, как правило, против мужчин, соединяется с сексизмом тремя разными способами. Во-первых, он выставляет белых женщин с их сексуальностью дрожащими от страха, пассивными и безынициативными. Предполагается, что белая женщина никогда по своей воле не выберет черного (или любого другого цветного) любовника, а ее ценность измеряется в категориях «чистоты», а следовательно, пригодности как сексуального товара, что превращает изнасилование не столько в надругательство над телом женщины, сколько в порчу мужской собственности. Белые женщины воспринимаются прежде всего как хрупкие, уязвимые и находящиеся в полной зависимости от благородных белых мужчин. Во-вторых, фиксация на призраке черного насильника-чужака заслоняет гораздо более распространенный тип преступлений – изнасилования белых женщин белыми мужчинами. Как в конце концов выяснили активисты движения против изнасилований, большинство подобных преступлений совершается мужчинами, знакомыми со своими жертвами и принадлежащими к той же самой расовой и классовой группе[72]. И наконец, фетишизация белых женщин как воплощения жертв изнасилований игнорирует случаи изнасилования черных женщин как белыми, так и черными мужчинами. Как быстро подметили в черном сообществе, наиболее примечательным фактом в истории «бегуньи из Центрального парка» было то, что из нее сделали сенсацию, в то время как ежедневное насилие по отношению к черным женщинам практически не освещается[73]. Анджела Дэвис предположила, что, поскольку «мифический насильник подразумевает наличие мифической шлюхи», сюжет о бегунье мог в каком-то смысле даже поощрять изнасилования черных женщин, ведь он укрепляет привычное стереотипное представление о чернокожих людях как похотливых от природы[74].

Прежде чем перейти к рассмотрению следующего сценария, я бы хотела отметить, что его логика – которую мы можем назвать заблуждением белого рыцаря – чрезвычайно распространена в методе, которым империалистическая Америка ведет войны против Другого иной расы. В данном случае белая женщина используется как образ благопристойности и надежности и символизирует нетронутое тело нации, которое также должно быть защищено от проникновения темных, чужеродных сил. Таким образом, агрессия снова обосновывается как «защита», а бомбы, которыми белый человек осыпает врага, представляемого не-белым, сбрасываются снова и снова во имя белой женщины. Правда, эти женщины зачастую являются не столько участницами конфликта, сколько символической валютой в мужском обмене. И действительно, как подметила Вирджиния Вулф в «Трех гинеях» и что позднее подтвердили социальные опросы, женщины (подобно другим бесправным группам) склонны считать, что в борьбе за национальное превосходство они вряд ли много приобретут, зато могут многое потерять. Если обращаться к примерам, близким к моему тексту, заблуждение белых рыцарей во время войны в Персидском заливе (1990–1991) было использовано сразу в нескольких взаимодополняющих аспектах. Для начала, конечно же, телевидение показало образы феминизированного тыла: маленькие среднезападные городки, обвешенные желтыми лентами, и закормленных кукурузой женщин, еле сдерживающих слезы. Саддам Хусейн идеально подходил на роль смуглого психопата, и для американцев, выросших на стереотипных образах арабов-террористов, вряд ли имело какое-то значение, из какой именно он страны родом и какие арабские государства были на «нашей» стороне[75]. Однако в данном случае, чтобы превратить мелодраматизированного злодея Хусейна в угрозу для наших задних дворов, как утверждала Сьюзан Джеффордс (вслед за лингвистом Джорджем Лакоффом), беспомощной жертвой этой «спасательной операции» была объявлена не наша девственная земля, а Кувейт, американский сателлит, чьим жалобам на многократное «изнасилование» Ираком и вняли США. Джеффордс видит корни этой модели даже не в линчевании как наказании за изнасилования, а в более древнем национальном нарративе, популярном на рубеже XVII–XVIII веков, в котором также соединяются раса и изнасилование. В этом нарративе женщина-пуританка должна быть спасена из плена дикарей-индейцев героическим мужчиной-пуританином[76]. Существует еще одна, менее очевидная вариация «логики рыцаря», вызванная эпизодом агрессии в Заливе. Апроприировав идеи феминизма для ура-патриотической повестки, американские новостные каналы наняли нескольких исламских женщин, якобы желающих вестернизироваться. Сведенные исламскими мужчинами к субъектности причудливых сексуальных рабынь, эти женщины молили об освобождении и жаждали вкусить радостей американских сексуальных свобод. В этих историях подразумевалось, что под чадрой скрывается американская душа, борющаяся за избавление от варварских исламских мужчин. Этот сценарий спасения западным феминизмом в качестве белого рыцаря, подкрепленный ориенталистким ответвлением (а также гендерными практиками Ближнего Востока), на самом деле являлся оппортунистским трюком подражания, выполненным главенствующими СМИ с целью обосновать милитаристское вторжение американской армии на чужие земли и спроецировать на них наш доморощенный сексизм[77].

Сценарий 2: «Военные потери»

Теперь я перехожу ко вьетнамскому фильму Брайана Де Пальмы 1989 года (автор сценария – Дэвид Рейб). Так же как журналистские материалы об изнасиловании в Центральном парке, лента «Военные потери» основана на реальном преступлении, о котором впервые было рассказано в 1969 году Дэниелом Лангом. Речь шла о похищении, групповом изнасиловании и убийстве южновьетнамской женщины по имени Фан Ти четырьмя американскими солдатами, случившемся в 1966 году[79]. И снова меня интересует не инцидент сам по себе, а то, каким образом его мифологизировала господствующая культура. В версии Де Пальмы история начинается с нападения на американцев, совершенного на первый взгляд безобидными южновьетнамскими крестьянами, в момент обратившимися в кровавых вьетконговцев. В результате этого внезапного нападения обожаемый полком бесстрашный черный сержант Браун (Эрик Кинг) погибает всего лишь за пару недель до увольнительной. Искалеченное тело Брауна, его изуродованное лицо и его жалкая бравада – все это призвано создать в воображении его приятелей, а заодно и зрителя, образ раскосого врага, само воплощение лживости и порочности. Согласно Де Пальме, злобная и победительная мужественность вьетконговцев в дальнейшем также проявляется в том, что они монополизируют вьетнамских проституток в ночь, когда скорбящие американцы отчаянно пытаются хоть с кем-то переспать. Вскоре после этого и происходит жестокое нападение на женщину, которую в фильме зовут Оан (Туй Ту Ле).

Таким образом, тело азиатской