Кремлевский кудесник - lanpirot

Кремлёвский кудесник

Глава 1

Наши дни

РФ. Москва

Центр реабилитации

Ветеранов войн

Он мне не понравился с первого взгляда. Изнеженный и легкомысленный сопляк в дурацкой цветной толстовке с капюшоном. Да еще и явный мажорик, сынок богатых родителей — часы, на которые он всё время посматривал, стоили в несколько раз больше моей тачки… Ну, когда я еще был в состоянии на ней гонять. И чего только этот грёбаный «зумер» здесь забыл?

Именно таким было моё поверхностное впечатление о Руслане Гордееве, когда он впервые появился в моей палате и в моей постылой жизни. Как же я тогда ошибался на его счёт… Он вошел без стука, с беззаботной улыбкой на гладком юном лице, которая резанула меня как по живому.

Казалось, он принес с собой в стерильное помещение центра реабилитации инвалидов, насквозь пропитанное лекарствами и депрессухой, запах другой жизни — беззаботной, яркой и на сегодняшний день абсолютно мне недоступной.

Я лежал, уставившись в потолок, и чувствовал, как знакомый ком бессильной ярости опять подкатывает к горлу.

— Владимир Степанович? — Голос этого лощёного мажорика был слишком бодрым для этих стен. — Меня зовут Руслан. Можно, я присяду?

Я не ответил. Просто перевел взгляд на него, надеясь, что ненависти в моих глазах будет достаточно, чтобы этот наглец понял, чего я от него хочу. А хотел я одного –чтобы он прямо сейчас взял свою жопу в горсть и убрался отсюда. И, желательно, как можно быстрее.

Но этот смазливый тугодум, сука, никуда так и не убрался. Даже не подумал об этом. Он подошел к креслу у моей кровати и устроился в нем, удобно развалившись, словно у себя дома.

— Я читал вашу историю болезни, — начал он, несмотря на моё молчание, и его тон внезапно стал серьезнее, как у мальчишки, играющего во взрослого. — Мне жаль, но современная медицина пока не в состоянии вам помочь…

— Иди на хрен, сопляк! — устав терпеть, хрипло прервал я его, продолжая испепелять взглядом.

Слова давались с трудом, выходя из горла сиплым шепотом. Но это было все, на что я был способен — лежать пластом и шептать проклятия.

Он замолчал, тоже внимательно меня изучая. Его взгляд скользнул по неподвижному контуру моего тела под одеялом, задержался на моей левой руке, лежащей на груди, и снова вернулся к моему лицу. В его глазах не было ни жалости, ни смущения, которые я видел у всех остальных, с кем мне приходилось общаться в последнее время. Был лишь холодный, расчетливый интерес, как у опытного техника, разглядывающего неисправный механизм.

— Меня совершенно не интересует, что вы обо мне думаете, Владимир Степанович, — сказал он на удивление спокойно, после того, как я его послал. — Я пришел сделать вам предложение…

Я нервно фыркнул, хотя, наверное, со стороны это и выглядело жалко. Какое еще может быть предложение у безусого юнца, пусть и при бабках, к парализованному инвалиду? Я знал лишь одно — помочь мне может только чудо. А этот сопляк совсем не был похож на деда Мороза, да и до Нового Года было еще далеко.

— Убирайся к черту! — просипел я, с трудом сдерживаясь, чтобы в который раз за эту неделю опять не сорваться на крик.

Но мне ужасно не хотелось получить очередную дозу нейролептиков, после которой мозги вообще съезжали набекрень. Я отвернулся к стене и больше на контакт не шёл. Пусть убирается, щенок. И побыстрее! Иначе я за себя не отвечаю! Он ушел минут через пять, после нескольких безуспешных попыток меня разговорить.

И я был этому безмерно счастлив. Когда дверь за ним закрылась, я снова остался наедине с белым потолком, полным бессилием и невозможностью что-либо изменить в собственной жизни. Мысли помимо воли скользнули в то время, когда я был еще цел, и когда моя жизнь была наполнена каким-то смыслом.

Я не так уж и стар — мне чуть за сорок. Кто-то из вас может сказать: «Ха! Всего-то за сорок? Совсем молодой — еще жить и жить». Но, по какой-то иронии судьбы, моя жизнь закончилась именно в мой сороковой день рождения. А ирония заключается в том, что я, вроде бы, еще жив, а вот жизнь моя давно закончилась.

Не так уж и давно (но для меня, как будто лет сто назад) я был ведущим нейрохирургом в одной из клиник Москвы. Мои знания, руки и опыт творили чудеса: они возвращали людям возможность ходить, говорить, жить. Для меня не существовало слова «невозможно». Каждый спасенный пациент был победой, моим маленьким триумфом, который давал достаточно сил для следующего боя. Вся моя жизнь была подчинена работе, я отдавался ей полностью, жил и дышал только ею. И, оглядываясь назад, я понимал, что был счастлив. По-своему, но счастлив.

Жена ушла от меня еще лет десять назад. Сказала, что я женат на своей работе, а ей нужен живой муж. Детей мы завести не успели, а потом уже было поздно. Вернее, мне всегда было некогда. Операции, конференции, научные работы…

И теперь, глядя в потолок, я думал, что, возможно, она была права. Останься у меня семья, сейчас бы у моей кровати нет-нет, да и появлялись бы близкие и родные люди, которые смогли бы меня поддержать и вдохнуть надежду. Но у меня не было никого. И не было никакой надежды на выздоровление. И я, как опытный нейрохирург, прекрасно это осознавал.

Когда начался военный конфликт, мне, как ценному специалисту клиники, выбили бронь. Но я не мог спокойно сидеть в Москве, когда мои навыки были так нужны там, на передовой. Я сам пошел в военкомат и подписал контракт. Меня отговаривали, говорили, что я нужнее здесь, в Москве.

Но я видел сводки, видел ребят, которых оперировали я и мои коллеги в нашей клинике. Видел, какие ранения получают наши бойцы: черепно-мозговые травмы, повреждения позвоночника… Многих из них просто не успевали довезти… Я знал, что могу спасти десятки и сотни жизней, если буду оперировать прямо у линии фронта. Я был уверен — это мой долг.

Тот злополучный день — день моего сорокового дня рождения, был настоящим адом. Раненые поступали один за другим. Мы работали без сна больше суток. Помню, кто-то из санитаров принес мне кусок бисквита, испечённого нашим поваром, с