Тринадцать лет тишины - Нина Лорен Страница 16

– Элла… – тихо говорит Шон. Произносит «чужое» имя – совсем не то, что указано в моих документах, больничных картах или уголовном деле. Между лопаток у меня пробегает дрожь.

– Той девочки больше нет. Я стала кем‑то другим.

– Лэйн?

Мне удается улыбнуться.

– Да.

Я вижу, как Шон разочарован. Он ожидал от меня чего‑то большего, но чего? Не я же все это устроила. Я не виновата! Кстати, именно так звучит припев песенки, под которую протекли десять лет моей жизни, – песенки, усердно исполнявшейся сводным хором социальных работников, психиатров и полицейских. Я была всего лишь ребенком. От меня ничего не зависело. Кто‑то недостаточно заботился обо мне, кто‑то другой халатно выполнял свою работу. И вот результат: теперь я – на всю голову двинутая, картонная пародия на человека, а моя дочь… она попросту исчезла.

Типы вроде моего похитителя ни за что не остановятся, пока их не остановят. Но я как ни старалась, так и не вспомнила ни единой долбаной детали, которая остановила бы его. И на протяжении десяти лет знала наверняка, что мой похититель обязательно проделает это заново уже с кем‑то другим, что это – лишь вопрос времени и что его новое преступление, нравится мне это или нет, тяжелой гирей повиснет на моей совести.

Но почему? Почему именно Оливия? Предполагалось, что у нее будет нормальная, хорошая жизнь. И вместо этого ей суждено уподобиться мне?

– Я буду сотрудничать, – заверяю я Шона. – Со следствием то есть, если потребуется. Повторю все, что уже рассказывала, если это как‑то поможет.

Он так близко… Его можно коснуться. Стоит только руку протянуть.

– Я ценю это, – говорит Шон, склоняя голову. Колючие тени от его ресниц россыпью щербатых звезд ложатся на скулы. – Знаю, что эти слова звучат бессмысленно и пусто, но это правда. Это много значит. Не только для меня.

В его глазах усталость и немного грусти, но уголки рта прячут намек на улыбку.

– Моя визитка все еще при тебе?

Да. Но я не киваю, не произношу ни слова. Мои глаза впиваются во все детали лица Шона, восполняя пробелы там, где не справились память с воображением: узор щетины на его подбородке, угол век, тонкие линии морщин, пролегших между темными густыми бровями. Эти линии делаются глубже, когда он ловит мой взгляд.

– Да, – наконец отвечаю я, морщась от звука собственного голоса, который тычет меня носом в суровую реальность. – Карточка у меня.

– Вот и хорошо. Позвони, если что‑нибудь понадобится. Все что угодно. Даже если в полпятого утра в воскресенье тебе просто захочется с кем‑то поболтать.

Улыбка Шона делается чуть шире, но так и не теряет оттенка грусти.

Не отрывая взгляда от его лица, я замираю, охваченная необъяснимым чувством. Подчиняясь инстинкту – тому самому, который обычные, не похожие на меня девочки доводят до совершенства, – я подаюсь вперед, вывернув щеку как раз под нужным углом, чтобы наши с Шоном лица оказались на одном уровне. В долю секунды, когда мои губы выравниваются с его губами, я обретаю абсолютную уверенность: он вот-вот потянется ко мне, чтобы поцеловать.

Ничего не происходит. Я прикрываю трепещущие веки, потом снова открываю, а Шон не сдвинулся ни на дюйм.

– Ты уверена, что не хочешь, чтобы я тебя проводил?

– Вполне, – с внезапной силой выдыхаю я. – Сама справлюсь.

После чего, развернувшись на пятках, взлетаю вверх по лестнице. Позорное бегство – вот как это называется. Добравшись до своей лестничной площадки, я слышу торопливый пульс: мое сердце стучит так, будто я только что поднялась на десяток этажей вместо двух, а лицо вовсю пылает. О чем, черт возьми, я думала? И вообще, кто я для Шона такая?

Внутри нарастает отвращение к себе самой, и, ткнувшись лбом в прохладную, шершавую поверхность двери, я позволяю себе содрогнуться, не торопясь доставать ключи. Груз только что сделанного обещания начинает оседать на моих плечах, устраиваясь там поудобнее рядом с чувством вины, растерянностью и всем прочим, что я незаметно на себе таскаю.

Пытаюсь отвлечься, опустошить сознание, но вместо этого представляю вдруг, как Шон возвращается домой, к своей жене-девушке-кому угодно. Обняв его, та вдохнет запах моего табачного дыма, застрявший в шерсти его модной куртки и в волосах. А он возденет глаза к потолку и объяснит, что это курила свихнувшаяся свидетельница, с которой ему пришлось провозиться все утро. А когда та отвернется, Шон, вероятно, выбежит на улицу, чтобы украдкой снова покурить.

Я прогоняю эту мысль, но на ее месте тут же возникает другая. Родители Оливии, которые, несмотря на все поиски в Интернете, так и остаются для меня неясными, безликими сущностями, бессонными в своем типичном пряничном особняке из мыльной оперы. И как лесной пожар, кочующий с ветки на ветку, мои мысли устремляются прямиком к Оливии.

Я дергаю воротник, пока мне не удается расстегнуть молнию, и срываю с себя куртку. Под лампой дневного света мои руки выглядят тонкими и призрачно-бледными, как кость, а шрамы темно-лиловыми мостками перекрывают бегущие под кожей ручейки вен. Я сжимаю виски между коленями и стараюсь дышать как можно ровнее и глубже, но приступ паники уже зажал меня в свои тиски и не собирается сдаваться без боя.

Судорожно пытаясь выудить из кармана ключи, я роняю их, приседаю, чтобы поднять. На миг теряю равновесие и цепляюсь за ручку двери, стараясь удержаться на ногах.

И тут же вмиг избавляюсь от лишних мыслей, поняв наконец, что дверь моей квартиры не заперта.

Глава девятая

Затопивший мою голову туман рассеивается. Пока прояснившееся зрение обретает прежнюю остроту, я медленно поднимаюсь на ноги и толчком распахиваю дверь. Та открывается передо мной без единого звука, без малейшего скрипа петель.

Изнутри на меня волнами катят холод и сырость. После ламп на лестнице квартира пугает беспросветной чернотой; темное флисовое одеяло, которым я завешиваю окно, слегка колышется на ветру.

Прежде чем я успеваю одуматься, рука ползет по стене и щелкает выключателем. В свете потолочной лампы я сразу вижу всю свою халупу, все четыре ее угла. Дверь крошечной ванной открыта, там пусто. Сорванная с душевой кабинки пластиковая занавеска валяется на кафельном полу, по-детски голубая и невинная. Из крана бодро капает вода, как в больничной капельнице.

Крадучись на полусогнутых ногах, я медленно пересекаю комнату и со всей дури шваркаю дверью ванной о стену, – что, если там кто‑то притаился и ждет, не потеряю ли я бдительности? Хлопок отчетливый и